2020-й: тайм-аут для российской элиты
Коронакризис и Трамп подарили время: какие ответы ищет российская власть на вызовы последних лет
С мена премьер-министра, членов кабинета министров (дважды), настройка управленческих систем на кризисные рельсы, поправки в Конституцию — и все это за один бурный 2020 год. Политолог, профессор НИУ ВШЭ Дмитрий Евстафьев считает, впрочем, что российская власть была поставлена перед необходимостью отвечать на более ранние вызовы, но системного ответа так и не нашла.
— 2020 года не могло быть без 2019-го. 2019-й — это год институционализированного застоя, причем застой этот стал очевиден всем, включая все группы российской элиты. Вопрос заключался только в том, что часть этих групп считала, что застой должен перейти в кардинальную смену власти вследствие «политического трансфера», то есть, грубо говоря, смены президента и созданной вокруг его фигуры системы балансирования между различными кланами. Появление разговоров о необходимости «перестройки 2.0» было более чем неслучайно. А другая часть, не факт, что большая, считала, что обеспечить трансфер в условиях такого застоя просто невозможно, особенно на фоне повышения агрессивности Запада. Мы входили в 2020 год в состоянии крайне неустойчивого равновесия, что и обусловило остроту ситуации.
— Каковы конкретно эти вызовы 2020 года?
— Вызов номер один: необходимость резкого повышения эффективности государственного управления. Здесь даже комментировать нечего. Вызов номер два: необходимость глубокого обновления правящей элиты, которая вошла в состояние саморазрушения. Перенос войн компроматов на детей элиты, который мы наблюдаем, — это нарушение консенсуса 1990-х. Он заключался в том, что дети российской элиты должны жить на Западе и детей трогать нельзя. И российская элита последовательно вывозила детей за границу, следуя этим нормам. Теперь выясняется, что фундаментальное основание для их права на власть и неприкосновенность наследников становится точкой уязвимости.
Третий вызов: необходимость восстановления национального суверенитета над экономикой и финансами.
Четвертый вызов: категорическая необходимость развития и усиления внутренней социальной связанности. Сегодня мы существуем в состоянии деструкции большинства социальных институтов. Кейс «Хабаровск» показывает, как в условиях атомизации не самого крупного мегаполиса, не самого крупного урбанистического центра можно манипулировать общественным мнением. В мегаполисах еще легче. А самовоспроизводящихся социальных институтов нет.
Это наследие 2014 года, когда правящая элита испугалась самодеятельности и самоорганизации общества, так называемой Русской весны, хотя пугаться там было нечего, и начала проводить сознательную политику разрушения социальных институтов. Что, в общем, соответствовало западным моделям, потому что на Западе тоже господствовала идея социальной атомизации как преодоления, так сказать, косности в развитии избыточных социальных связей и формирования идеального потребительского общества. Вот, пожалуй, основные выводы.
Плюс пятое — это регионализация мировой экономики, которую мы все считали благом, забывая, что применительно к Евразии это влечет за собой целый ряд фундаментальных рисков. Ведь в поле притяжения новых регионализированных центров экономического роста попадают не только окраины Евразии, но и пространство, которое находится внутри России. Например, если не мы контролируем прикаспийский центр экономического роста (а на сегодняшний день мы конкурируем за контроль над этим центром, например, с Ираном и Турцией), то у нас выпадают из единого общероссийского экономического комплекса очень серьезные регионы. Например, Волгоградская область, где уже много лет внутренний кризис идентификации, который во многом связан с неясностью относительно роли области в геоэкономическом раскладе. В этом же ряду Калмыкия. В этом же ряду Астраханская область — в минувший год она подверглась очень серьезным трансформациям, которые вернули ее в разумные геоэкономические рамки, как центр логистического и судоремонтного кластера на Волге. Отсутствие доминирования России на Каспии, в том числе, кстати, военного, превращает Большую Волгу, а особенно Нижнюю Волгу в пространство конкуренции и размягчения федерального влияния. Можно привести подобные примеры, опираясь и на Причерноморье, и на ситуацию на Южном Урале, и на околобалтийские регионы на российском Северо-Западе, хотя там Россия, скорее, действует в пространстве геоэкономической пустоты, которое Запад пытается «скрепить» военным присутствием.
Наша реакция
— С чем с точки зрения «перезагрузки» государства связаны поправки к Конституции?
— Это попытка предложить обществу новый формат государственности, потому что та государственность, которая была создана на дымящихся останках Дома парламента на Краснопресненской набережной, пришла к логичному завершению. Это была конституция страны, которая сознательно ограничивает суверенитет ради интеграции в мировую экономику и политическую систему. Понятно, что мы зашли гораздо дальше ради суверенитета, чем это виделось изначально, — ну уж так получилось.
Пандемический период смазал возможность продолжения этой конституционной дискуссии. До него значение нового формата государственности, задачу суверенизации финансово-инвестиционной политики пытались «замазать» темой досрочных думских выборов. Потом мы пропустили семь-восемь месяцев в борьбе с коронавирусом. И ни один из вызовов, которые возникли в результате событий января 2020 года, в действительности никуда не ушел. Нам надо будет решать все те же вопросы, только в гораздо более непростой геополитической ситуации. И насколько наша элита к этому готова — это, конечно, вопрос тяжелый.
— Переконфигурация институтов развития — это часть внутриэлитной встряски?
— Я бы это назвал «нулевой фазой», потому что с организационной и институциональной точек зрения то, что происходит, — это избавление от «чемоданов без ручки». Эта логика Мишустиным неоднократно озвучивалась, но для нашей политико-экономической системы выбросить «чемодан без ручки» — это нечто новое. Это свидетельствует о понимании, как минимум руководством правительства, серьезности ситуации.
Фраза о «сервисном значении государства» по отношению к обществу — она ведь абсолютно нетерпима для наследников идеологии 1990-х годов, потому что идеология 1990-х — это максимальная эмансипация государства от общества. Общество — туземцы, коими надо помыкать, пока позволяют. Но любой институт должен приносить какой-то если не социально-экономический, то как минимум коммерческий эффект. Подавляющее большинство институтов (если не все), которые были ликвидированы, реального экономического эффекта не приносили. Они были организационными формами удовлетворения потребительских амбиций выпавших из основного круга клановых групп, которые не имеют прямого доступа к естественной ренте — административной, природной, технологической или информационной, — но кормятся за счет перераспределения ресурсов, снижая тем самым организационную эффективность органов государственной власти.
— В целом же за всеми этими событиями не стоит стратегической картины. Мы ситуативно что-то меняем, но что хотим создать, не знаем. Или нам не говорят. Это нормально?
— Вообще-то это ненормально. Но когда все видели будущее, а кто-то даже реально в него верил, а мы не видели, это была одна история. Когда не видеть стали все — это история другая. Ни у кого сейчас в мире нет ни флагманской модели социального развития, ни флагманской модели экономического развития. Мы не видим лидерского направления технологического инвестирования, потому что продолжение формирования виртуальной реальности за счет инновационных цифровых технологий и игр в искусственный интеллект идет по инерции. Разговоры про искусственный интеллект носят слегка хтонический характер, «про себя» все уверены, что до крайностей дело не дойдет, а все ограничится освоением бюджета.
Другой вопрос, и в чем вы правы, что, когда кто-то сформировал модель, принятую всем миром, а вы боретесь только за свое место в этой модели, тактическая деятельность допустима. Но когда вы попадаете в ситуацию вакуума и не у кого спросить, ваши тактические метания суть абсолютно неэффективное и непроизводительное расходование финансовых и организационных ресурсов.
Вообще, жизнь без доминирующего образа будущего, в условиях неочевидности будущего — большое напряжение и для элиты, и для общества, и для конкретного человека. Ибо заставляет думать и самостоятельно принимать решения.
— Почему не удалось пока запустить новый инвестиционный цикл, о котором говорил президент 15 января?
— Я бы не сказал, что не удалось. Мы видим целый ряд признаков подготовки к его запуску. И утилизация «чемоданов без ручки» — часть этого процесса. Видны некоторые сдвиги и в финансовой системе. Но главным ограничителем сегодняшней российской государственности является как раз ограниченность не денежных ресурсов, а организационного, прежде всего ограниченность кадровых возможностей. И вот их надо «инвестировать» во флагманское направление, а не метаться.
— То есть деньги есть, но некому правильно их потратить?
— Конечно! Нужно понять, на что эти деньги потратить. Вот на что? Единственное очевидное — я вам приведу свою точку зрения, — это нефтехимия, углубление уровня переработки. Мы стартуем с довольно низкой точки, посему пока мы упремся в потребности внутреннего рынка с точки зрения композитных материалов, переработки, химволокон. Вопрос в регулировании и продвижении, причем нефорсируемом, не любой ценой, продукции на экспорт.
Повторюсь, «фишка» сегодняшней экономической ситуации в мире заключается в том, что весь мир начинает действовать в условиях инвестиционной неочевидности. Нас это тоже касается, потому что Россия — одна из немногих стран, у кого эти свободные инвестиционные ресурсы есть. Стран, которые могут проводить реальную инвестиционную политику, в настоящем современном мире, раз, два и обчелся. Большинство, включая, например, все европейские страны, действуют в условиях открытого дефицита инвестиционных ресурсов. А у нас они есть, но, поскольку мы не сформировали ни образ социального будущего, ни образ экономического будущего, мы действуем в условиях инвестиционной неочевидности. А вокруг нас вьются лихие люди, их еще называют «глобальные инвесторы», у которых своих денег, как правило, мало, но которые умело используют деньги других. В особенности государственные и окологосударственные ресурсы. А сейчас как никогда просто экономически и желательно политически пустить наши деньги на «негодный объект» инвестирования. И исключить нас из технологической гонки 2030-х. Вы замечаете, как технооптимисты стали всех подгонять? Думаю, здесь лучше чуть задержаться на старте, но не ошибиться дверью. А пока свет в инвестиционном коридоре не включили, займемся привычными секторами экономики и инфраструктурой.
СССР окончательно умер
— Другая сторона 2020 года — колоссальные изменения на постсоветском пространстве. Есть ли какая-то перспектива новой интеграции на новых союзнических основаниях?
— Я считаю, что в 2019 году Советский Союз умер окончательно. В 2020 году его похоронили официально. Прежде всего, он умер социокультурно. Последняя сфера, за которую цеплялся СССР, — социокультурные отношения. Постсоветский умеренный национализм, такой этатистский, никаких культурных артефактов не произвел и уже не произведет, в отличие, кстати, от национализма радикального. Жили советскими социокультурными отношениями, но всему есть предел.
Никакие интеграционные процессы на советской и постсоветской основе невозможны. Это надо все забыть. Есть организационная форма постсоветской интеграции, это называется ЕАЭС, которая успешно затормозилась и стагнировала в формате управления зоной свободной торговли. Всё! Дальше мы должны начать оценивать постсоветское пространство с точки зрения процессов регионализации мировой экономики.
Но 2020 год их тоже затормозил. Пандемические ограничения на мировую торговлю сыграли на регионализацию, это факт. Но они ее и замедлили. Но тем не менее точку невозврата эта регионализация пройдет. Более того, исход выборов в Соединенных Штатах и попытка восстановить коллективный атлантизм тенденцию в пользу регионализации мировой экономики ускорят. Потому что Соединенные Штаты как мировой жандарм могли сдерживать ее только в условиях усиления собственной экономики.
— Как в этой ситуации подходить к политике в Евразии?
— Мы должны начать мыслить Евразию с точки зрения взаимоотношений с другими центрами силы. И мы сразу же увидим, какие пространства могут из Евразии выпасть, какие пространства являются кандидатами на то, чтобы стать площадками для противоборства внешних сил, не евразийских, какие пространства обречены на хаотизацию. И эти пространства около наших границ. Так что мы должны перейти к политике селективной интеграции.
И еще: в условиях, когда за экономической регионализацией неизбежно пойдет политическая (и это доказывает опыт Турции), границы перестают быть сакральными. Они в Евразии не сакральны в принципе, но сейчас они станут особенно несакральными. Любые границы, включая границы России, на сегодняшний день не полностью очевидны для всех участников глобальной игры.
И с этой точки зрения мы должны думать не об интеграции постсоветских государств как государств, а об интеграции евразийский пространств. Эта интеграция может мотивироваться не только экономическими соображениями, но и соображениями безопасности, и политическими соображениями. Потому что ровно так же будут мыслить те силы — и это не только государство, но и, например, транснациональные компании, которые рассматривают Евразию не как субъект (субъектом она как именно Евразия уже не будет), а как объект экспансии. Мы должны перейти к интеграции не государств, а пространств.
— На какой платформе?
— Платформ три. Главная из них — «защищенность», в комплексном понимании этого термина, не только военная, но и, скажем, санитарная, социальная, для того чтобы предотвратить формирование деструктивных, например социальных, систем внутри этих государств. Защищенность, я считаю, будет главной интегрирующей платформой на обозримую перспективу. Только в Москве должны понять, что защищать надо народы Евразии, а не довольно быстро деградирующие, в том числе нравственно, не говоря уже политически, элиты постсоветских государств.
Вторая платформа — логистика. Мы можем перейти к интеграции вокруг логистических проектов и связанных с этими проектами факторий. Нам нужно сохранить целостность критически важных пространств. А целый ряд логистических проектов — ну, например, Великий шелковый путь — эти пространства фактически расчленяет, не говоря уже о том, как расчленяют пространства некоторые другие логистические проекты, в том числе спонсируемые коллективным Западом. Россия же может предложить «интегрирующую» логистику.
И третья платформа, самая слабая, — это общее духовное и культурное наследие. В действительности через некоторое время это будет важным фактором — сохранить национальную, культурную идентичность тех пространств, которые войдут в новый цикл интеграции. Потому что все конкурирующие на пространствах Евразии проекты начнут с того, что эту идентичность будут ломать — либо в форме западнической унификации, либо в форме радикального исламизма, либо в форме ассимиляции, традиционной, например, как в Китае. А Россия вполне естественно для себя будет эти идентичности защищать.
— Все эти платформы подразумевают некое открытое предложение со стороны России. А сейчас непонятно, имеет ли Россия какое-то представление о том, что должно быть в Белоруссии, в Армении, в Карабахе.
— По поводу того, что должно быть в Карабахе, а чего там быть не должно, Россия явно имеет представление. А вот в Белоруссии — не имеет. И ситуаций, где у нас нет четкого представления даже об организационной конфигурации, не говоря уже о политической, благоприятной для нас, к сожалению, пока большинство. Поэтому мы возвращаемся к началу. Пандемическая история плюс выборы Трампа подарили российской элите тайм-аут «на подумать». Сейчас все возвращается в исходную точку. И это вызов прежде всего интеллектуальный. На него надо отвечать.
Второе. Это вызов, связанный с необходимостью создания нового контура управления политикой. Обратите внимание, у нас политика, экономика и военная сила существуют почти отдельно. А это невозможно. И глобальная, и региональная конкуренция превращаются в гибридную сущность, потому что никакой экономики как чисто экономики, сейчас не существует. Существует система, в которую включены и экономика индикаторов, и экономика реального сектора, и геоэкономика, то есть экономика больших пространств, за которые и идет, в сущности, борьба, и политико-силовая экономика, когда ради достижения экономического результата и на государственном, и на частном уровне используются все — подчеркиваю, все — инструменты воздействия на конкурента.
Посмотрите на Турцию: прямое, откровенное и публичное использование военной силы для обеспечения своих экономических интересов. В Восточном Средиземноморье Эрдоган лепит свою экономическую сферу влияния с опорой не на экономику, как нас учили («стань эффективным»), а на военную силу. Поэтому вот этот вызов комплексности для нашей элиты, комплексности осознания мира — один из ключевых. Наверное, это главный итог 2020 года.
Мы сидим с картами 2017 года
— Если подытоживать, с точки зрения решений 2020 года мы приблизились к ответу на вызовы 2019-го или нет? Мне кажется, вы здесь пессимистичны.
— Мы трагически упустили время. Я считаю, что период 2017, 2018 и 2019 года — это потерянное время. Россия потеряла три года по двум причинам. Первая — неспособность выйти за рамки той конфигурации элиты, которая нам, по большому счету, досталась от «сытых» нулевых, то есть конфигурации элиты, построенной не на развитии, а на перераспределении ренты, прежде всего природной. И для которой сама идея развития (политического, экономического — не важно) — это угроза потерять «нажитое непосильным трудом».
И второе, не менее важное: мы потеряли все это через самоподдерживающуюся иллюзию, что «фарш можно провернуть назад». Что можно вернуться в состояние декабря, скажем так, 2013 года, имея несколько лучшие геополитические позиции, и заново начать торговлю с Западом, обусловив вхождение в этот Запад. Собственно, это была флагманская идея большинства кланов российской элиты, которая и привела нас к застою конца 2019 года. А Запад с нами торговаться не собирался никак!
В результате потерянных трех лет — и с точки зрения социальных процессов, и с точки зрения инвестиционных процессов — количество векторов, по которым мы наблюдали реальное развитие, очень невелико. Это военная сфера, это в какой-то мере строительство, это сельское хозяйство. В результате из ситуации, где у нас были сильные карты на начало 2017 года, мы вошли в ситуацию начала 2020-го, когда у нас, мягко скажем, карты стали не очень сильные.
Что такое декабрь 2019-го? Это катастрофический провал России как энергетической сверхдержавы! Это и по «Северному потоку», и по необходимости выплаты Украине дани, целый ряд других, более мелких событий. Эта катастрофа обнажила, что мы сидим с картами января 2017-го, а Запад играет с нами уже давно в бейсбол. Это не значит, что мы сейчас должны достать бейсбольную биту из заброшенной в конце 1990-х «девятки», хотя… Но то, что мы должны «переизобрести себя» с точки зрения глобальной геоэкономики, — это медицинский факт.
— 2020-й что-то изменил?
— Он дал нам время «на переконфигурировать» — в этом смысле пандемия сыграла нам очень на руку, очень сильно! Насколько мы эффективно использовали эту «мирную передышку», покажет уже год 2021-й.
Фото: из личного архива Дмитрия Евстафьева
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl