Виктор Драгунский
НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЁН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ БЫКОВЫМ ДМИТРИЕМ ЛЬВОВИЧЕМ
1.
Драгунский прожил по нынешним меркам недолго (1913–1972) и написал немного — цикл подростковых рассказов, две взрослые повести и полсотни песенных текстов. Как у всех талантливых детских писателей, у него получились отличные потомки — лучший, по-моему, современный русский прозаик Денис Драгунский и едва ли не лучший драматург своего поколения Ксения Драгунская плюс замечательная художница и эссеистка, внучка Ирина (Денисовна) Драгунская. Они как бы сочиняют недописанное им. С Драгунским-старшим у меня почему-то две устойчивые ассоциации — Куприн и Конан Дойль.
Разберёмся сначала с Куприным: оба были атлеты, выступали, случалось, в цирке (Драгунский, как говорят цирковые, работал клоунаду, Куприн — французскую борьбу), вообще сменили множество профессий, оба для души сочиняли стихи, а прославились в жанре короткого рассказа, тогда как повести их вечно упрекали за рыхлость и беллетристические штампы. Оба были сентиментальны, как все физически сильные люди. Обоих привлекали авантюристы, силачи, циркачи — Куприн написал о них едва ли не лучшие свои рассказы: «Allez!», «Ольга Сур», «Легче воздуха», а Драгунский написал повесть «Сегодня и ежедневно», а среди «Денискиных рассказов» сам выделял «Девочку на шаре», рассказ, который решительно все называют в числе лучших. Дело в том, что в цирке всё честно, там халява не работает, ибо всегда присутствует смертельный риск; и там же ребёнок испытывает самое острое счастье, ибо видит чудо. Драгунский и Куприн много рассказывают о спасительности сильных чувств, радикального опыта, чудес, без которых жизнь пресна и трудно выносима. Такой рассказ у Куприна, например, — «Слон», где чудесный слон приходит опять-таки из цирка.
Ну и всякие совпадения по мелочи — то, что у обоих были красавицы-дочери, которых звали Ксениями. Оба любили заложить за воротник, но не с горя или от слабости, а наоборот, от избытка чувств, чтобы хоть как-то притупить невыносимую остроту бытия; и конечно, оба окружены были друзьями, прихлебателями и людьми разных удивительных профессий.
Вторая ассоциация — с Конан Дойлем — сложнее, у меня она чисто внешняя — в детстве в моём распоряжении была прекрасная домашняя библиотека, но самых трудно доставаемых книг в ней не было, а в классе выше всего ценились рассказы о Холмсе и, соответственно, о Дениске. Их давали почитать, но ненадолго. Само собой, у Драгунского есть пародия на триллер «Человек с голубым лицом», хотя рассказ этот вполне серьёзен и даже по-своему трагичен. Есть и более глубокое, структурное сходство — главным героем обоих циклов является трикстер, у которого есть менее харизматичный друг (Ватсон или Мишка Слонов). Но главное — в основе почти каждого рассказа Драгунского тоже лежит тайна, хотя и не детективная: Дениска постигает мир и обнаруживает массу тайн, внезапностей, чудес — совершенно элементарных на взрослый взгляд, но завораживающих на детский. Самый наглядный пример того, как Драгунский делает чудо буквально из ничего, — из выставки певчих птиц на ВДНХ, из конкурса поющих канареек, — чудесный лирический рассказ «Белые амадины»: обычно в «Денискиных рассказах» наличествует острый сюжет, трюк, а тут ничего, чистое восхищение. Сейчас таких волшебных детей, способных умиляться белыми амадинами, почти не бывает, или литература о них не рассказывает, потому что не могут же они вовсе перестать воспроизводиться.
Впрочем, иногда в «Денискиных рассказах» наличествует и почти детективный сюжет — «На Садовой большое движение», например. Но мы были наивные советские дети, многие искренне полагали, что парень просит велосипед у Дениски действительно ради больной бабуси в беленьком платочке, а не возвращает его потому, что, может быть, его сбили, — ведь на Садовой такое движение! Денис Драгунский мне рассказывал, что среди советских читателей это было заблуждение довольно частое.
2.
У Драгунского была довольно экзотическая биография: он родился в Нью-Йорке, куда его молодые родители уехали из Гомеля. Но в Штатах им не понравилось, и они вернулись. Собственно, вся биография отца и роковая судьба бабушки Риты (по отцовской линии) подробно изложены в книге Дениса Драгунского «Подлинная жизнь Дениса Кораблёва»: это сочинение — из лучших у него. Он и про других пишет неплохо, по мне, так он просто главный новеллист нашего времени, но когда прикасается к темам интимным — прежде всего к родителям и собственному детству, — сила его удваивается. Скажем, рассказ «Бронзовые люди» — об истоках и возможных вариантах развития «Девочки на шаре» — кажется мне просто идеальным, потому что идеальный рассказ и должен быть похож на печальный сон о детстве. Так вот, роковая красавица Рита похоронила первого мужа, вышла замуж за красного командира, похоронила и его, вышла замуж за артиста (и родила от него), но артист уехал, и она вышла замуж, если я ничего не путаю, за нэпмана. Она меняла мужей в полном соответствии с эпохой. Виктор Драгунский сначала стал актёром, потом циркачом, потом ополченцем — и написал об этом ополчении, о первом полугодии войны, повесть «Он упал на траву».
У него почти всё написано от первого лица — и обе повести, и рассказы. Почему?— Ну, наверное, только при этом условии возможна его интонация, очень непосредственная, но при этом выдающая книжного ребёнка, с вкраплениями литературных красот, над которыми сам автор иронизирует, с обыгрыванием речевых штампов, с повторами и отступлениями. Больше всего повесть «Он упал на траву» похожа на другой дневник необстрелянного юноши, считай, подростка, — «Будь здоров, школяр!» Булата Окуджавы. Пересказывать и описывать эту прозу бессмысленно — её главные события разворачиваются в душе автора, которая мучительно борется с внешним давлением. Собственно, главная тема Драгунского всегда была — именно попытка лирического (в чистом виде лирического) героя сохранить себя в изменившемся, всё более беспощадном мире. В этом смысле Драгунский — самый актуальный сегодня писатель и самый глубинно антисоветский. Потому что в советской литературе ведь как? Советская литература больше всего поглощена желанием сделать из книжного мальчика, интеллигента, неженки и одиночки какую-то новую сущность, загрубевшего, с механическими предсказуемыми реакциями члена коллектива. А Драгунского интересует, как ему сохранить ребёнка с его чистыми и правильными, неизвращёнными, ненасильственными реакциями. И «Он упал на траву» — как раз попытка увидеть войну так, как видит её одинокий книжный юноша, вдобавок калека (у него нога короче другой, его по инвалидности не призывают).
Драгунский был из тех вызывающе несоветских писателей, что позволяли себе не радоваться собственной гибели, не приветствовать испытания и вообще не думать, что только в невыносимых условиях закаляется сталь. Вот у него уходит ополчение — уходят те, кого не призвали по здоровью или возрасту: «Во дворе стояла та особенная тишина, которая часто бывает в приёмных больниц, когда человек знает, что ложиться на операцию нужно, это неизбежно, тут ничего не поделаешь, и всё это на пользу, во имя здоровья и, может быть, самой жизни. А всё-таки внутри у тебя сиротливо, и боязно тебе, и торжественно