Василий Розанов: возле русской идеи
В 1918 году Василий Розанов пришел в революционный Смольный и заявил: «Покажите мне Ленина. Ужасно интересуюсь. Я – монархист Розанов». Ленина Розанову не показали. Так бестолково закончилась история о том, как Розанов Ленина видел. Если вычеркнуть из нее Ленина, то останутся Розанов и его странноватый поступок. Розанов всю жизнь совершал карнавальные действа в жизни и литературе.
Кому всегда недоставало логического мышления, тот должен любить читать Василия Розанова и Николая Бердяева – не за философию свободного духа, а потому, что пишут они коряво и бессвязно, настолько, что тексты их приобретают качества уже вполне эстетические.
Не считая Тредиаковского, бездарного от неумелости, и Аввакума, который – еще средневековая литература, будем возводить начало российского косноязычия к Гоголю, начиная, скажем, с «Записок сумасшедшего ». Затем через «подпольного человека» Достоевского, сказы Лескова и ненормально огромные синтаксические периоды Толстого неумение говорить литературно органически вошло в прозу Ремизова, Розанова, далее – Пильняка, Бабеля, Зощенко, Платонова, Добычина и даже Федора Гладкова с его знаменитым романом «Цемент».
Если давать определение стиля исходя из языка всех вышеназванных, то по необходимости оно будет таково: стиль – это речь неправильная. Заставлять ли детей говорить под Толстого, у которого слово «стол» повторяется двадцать раз на одной странице, учить ли их писать сочинения ритмической прозой, как у Андрея Белого?
Министерству образования предстоит сделать выбор: или признать литературным одного Тургенева, или же (но кто на это решится?) объявить, что русского литературного языка нигде, кроме как в учебниках Розенталя, не существует, а существует взамен этого что-то невообразимо хаотическое, неформализованное и, в сущности, бесполезное.
Психолингвистические исследования позволяют поставить в жесткую зависимость язык и мышление, косвенно подтверждая тем самым идущую от Бердяева теорию о душевности русского человека и недостатка у него организующего, то есть духовного начала. Нет духа (мужского, арийского, европейского), есть душа (темная, женская, азиатская), что видно даже физиогномически.
Русское «ничего» (в контексте «ничего, все образуется») совсем не означает отрицания всего и пустоты кромешной, а, напротив, утверждает не-что положительное, небытию противопоставленное. Так парадоксально решается в русском языке загадка, которой мучились в античности: если небытие есть, значит, оно обладает качествами присутствия, наличия, следовательно, небытие является бытием. Русское «ничего» и семантически ему близкое «авось», на которых, согласно мнению некоторых исследователей, зиждется вся российская ментальность, – это, стало быть, приговор всем нам, возводящий наш идиотизм (слово это берем строго терминологически) в ранг лингвистического закона.
Но зато какая литература! И здесь ответ Чаадаеву: этот сумасшедший не предусмотрел у нас именно литературы, которой мы сегодня вправе гордиться и вправе оспаривать свое первенство у любого народа мира. А вопрос, что важнее – экономика (понятие телесное и конечное) или литература (идеальное, в пределе эсхатологическое: «Наша правда высока, окончательна, и она бесконечно впереди »), сейчас решается в одну сторону. Но времена меняются. Поиск Россией своего онтологического статуса еще не окончен.
Впрочем, если исходить из языка, он никогда и не будет завершен. А это значит, что в России может так никогда и не случиться сюжета – в смысле как цельности и последовательности ее истории, так и связности и завершенности характера отдельного ее человека.
Такие выводы можно сделать при втором, внимательном взгляде на русскую литературу. Но какие же последуют, если избрать объектом анализа исключительно фигуру Василия Васильевича Розанова, на основе рассмотрения творчества которого Бердяев смог говорить о «вечно бабьем а русской душе» и о котором Юрий Иваск заметил: «"Гордостью" русской литературы он никогда не был и вряд ли когда-нибудь будет. Ни в какой пантеон ему не войти, как гениальному, но слишком странному Константину Леонтьеву. Розанов – это большой скандал в доме русских литераторов. Розанов – великая ересь русской литературы».
Василий, или Прерванный полет
Если даже в такой, названный в высшей степени условно (какой же это пантеон, если домогаться логической чистоты этого понятия?), – если даже в такой пантеон Розанов не попадает, то что же тогда такое этот Розанов?
«Моя душа сплетена из грязи, нежности и грусти», – говорил он о себе сам. «Трус и подлипала», – сказал о нем Лев Троцкий. «Я считаю Розанова гениальным человеком, замечательнейшим мыслителем… он любимейший писатель мой», – сказал Максим Горький. «Бывают такие шелудивые и безнадежно погибшие в скотстве собаки, в которых даже камнем бросить противно, жалко чистого камня», – сказал Леонид Андреев. «До сих пор не знаю, через "ять" или "е" пишется нравственность », – внутренне согласился с ним Василий Розанов.
Лев Шестов сказал: «Я думаю, ни Мережковский, ни Булгаков (С. Н. Булгаков. – Я. С.), ни Бердяев никогда не сравнятся с Розановым». – «Смердяков, Передонов, инквизиторствующий кликуша», – говорили иные. «Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали», – сказал опять Василий Розанов. Марина Цветаева, любя тире и вообще стремительность, писала Розанову: «Смело скажу, что вы – гениальны».
«Противно, мерзко, хочется плюнуть », – выкрикнул наконец некий Д. А. Крючков.
Василий или Прерванный полет‑2
В этом году русскому писателю и мыслителю Василию Васильевичу Розанову исполнилось бы 167 лет. Он умер в 1919 году в Сергиевом Посаде, несколько раз причастившись и умиротворенный. Лежал он на смертном одре, по воспоминаниям современника, в каком-то розовом капоре, в каких-то бабьих закутанный тряпках (зима, голод, плюс предсмертный озноб) и диктовал дочери: «От лучинки к лучинке. Надя, опять зажигай лучинку, скорей, некогда ждать, сейчас потухнет. Пока она горит, мы напишем еще на рубль. Что такое сейчас Розанов? Странное дело, что эти кости, такими ужасными углами поднимающиеся, под таким углом одна к другой, действительно говорят об образе всякого умирающего… Тело покрывается каким-то странным потом, который нельзя иначе сравнить ни с чем, как с мертвой водой. Оно переполняет все существо человека до последних тканей. И это есть именно мертвая вода, а не живая. Убийственная своей мертвечиной… И никакой надежды согреться».
Жизнь Розанова определенного сюжета не имеет. Можно, конечно, изобразить из нее для людей серьезных нравственно-религиозную драму или – для сентиментальничающих – прелестную эклогу (материал есть), или даже авантюрно-политический роман для рядового читателя. Баркашов, например, у которого на полке обязательный томик Розанова, мастерит из него чернорубашечника. Кто-то – певца свободы и духовной анархии. Славянофил – славянофила. А кого-то вообще угораздило полагать его загадкой. Но все определенно считают, что сюжет был.