Исчезнувшая греза Михаила Врубеля
Летящие волосы, полупрозрачные одежды. Ее огромные глаза неподвижно смотрели в летнее московское небо. Но как подняться в облака, если лежишь на пыльном, раскаленном солнцем асфальте?
Стоящие тут же, на ступеньках портика Большого театра искусствоведы попеременно бросали изумленные взгляды то на распластанное на земле гигантское ветхое полотнище, то на фасад «Метрополя». Было очевидно: изрядно подпорченный холст является двойником майоликового панно «Принцесса Греза», венчающего фасад здания гостиницы по Театральному проезду.
Чтобы развернуть находку, пришлось перекрыть автомобильное движение на Театральной площади. Впрочем, в 1956 году называлась она еще площадью имени Свердлова. Через год столица собиралась принимать Всемирный фестиваль молодежи и студентов, и центр города активно расчищали и реконструировали. На задворках Большого театра пустили на слом невзрачный сарайчик-пристройку. Когда разбирали сложенную там рухлядь, среди пыльных декораций обнаружили свернутый в рулон холст огромных размеров, похожий на театральный задник. Позвали декораторов из Большого, но те в недоумении разводили руками: дескать, не наше. Решили было выкинуть, но тут кто-то, случайно отвернув край холста, заметил в углу поблекшую от времени подпись «Врубель». Кинулись к специалистам из Третьяковской галереи.
Те объяснили: для того чтобы определить ценность находки, ее необходимо развернуть. Но где? Вот и решили: прямо у ступеней Большого театра, благо погода позволяла. С неимоверным трудом рулон весом чуть ли не в полтонны десяток дюжих мужиков выволокли на площадь, расстелили, и сомнений не осталось: на асфальте лежит врубелевская «Принцесса Греза»...
«Черт бы побрал этот Нижний с его ярмаркой! — Поезд на Москву уходил за полночь, и Михаил Врубель, сидя в станционном буфете, приканчивал смирновский штоф. Сколько раз давал себе зарок не злоупотреблять горячительным, но... — Черт бы побрал эту ярмарку, Мамонтова, академию и «Принцессу Грезу»! Нет, пожалуй, на принцессу сердиться не стоит. Она принадлежит ему и никому больше». Странное, ни на кого не похожее сказочное существо, в котором по велению судьбы нынешней весной 1896 года сосредоточились все надежды художника. А выставка и интриги, что плетутся вокруг его имени, скандал с участием высоких особ — все суета и тлен.
Бежавший в Москву художник оказался прав: из всей огромной Всероссийской выставки, приуроченной к коронационным праздникам в честь восшествия на престол Николая II и длившейся четыре месяца, запомнились всего два ярких события: тюлень Васька и скандальное панно Михаила Врубеля.
Оцинкованный чан, где плескался Васька, установили при входе в павильон «Крайний Север» по инициативе Саввы Мамонтова. Человек широчайших интересов и возможностей, он откликнулся на просьбу друга, министра финансов Сергея Юльевича Витте, который накануне открытия выставки решил срочно добавить к девятнадцати имеющимся павильонам двадцатый — отдел Крайнего Севера. Савву Ивановича официально назначили его заведующим. Васька на лету ловил бросаемых ему рыбин и в благодарность урчал что-то похожее на «ур-р-ра», отчего восхищенная публика прозвала тюленя говорящим.
Рядом раскинулся павильон художественного отдела, в котором разместили полотна уважаемых мастеров. Незадолго до открытия Мамонтов при встрече с Витте обратил внимание министра на то, что под крышей длинного высокого зала образовались два огромных пустых «окна», которые необходимо чем-то заполнить. Мамонтов предложил быстренько заказать какому-нибудь художнику пару декоративных панно. Витте идею одобрил. Савва Иванович недолго раздумывал о кандидате: лучшим живописцем России он почитал Михаила Врубеля. Тот предложил два сюжета — русскую былину «Вольга и Микула Селянинович» и романтическую средневековую легенду о любви трубадура из Прованса к принцессе Мелисинде. Мамонтов задумался: Микула прекрасно иллюстрировал идею величия Руси, ради которой затевалась выставка, а вот появление здесь неведомой принцессы из феодальной Франции вызвало сомнения... Но в итоге он согласился и со вторым сюжетом, правда с условием: героиню наречем не Мелисиндой, а Грезой — в русском переводе новая модная пьеса Эдмона Ростана называлась «Принцесса Греза».
«Принцессу Грезу», написанную французским драматургом в1895 году, сразу начали репетировать на русском языке в стихотворном переводе Татьяны Щепкиной-Куперник в петербургском суворинском театре. Впрочем, его владелец Алексей Суворин от идеи не был в восторге и, сидя на репетициях, то и дело сердито стучал своей неизменной палкой об пол, восклицая на весь зал: «Какой-то дурак едет к какой-то дуре на каком-то дурацком корабле, а девчонки воображают, что от этого весь Петербург с ума от восторга сойдет!» Девчонками он называл юную переводчицу и ее подругу актрису Лидию Яворскую, исполнявшую роль Мелисинды. Сюжет пьесы, как и легенды, оказался незатейлив: принц-трубадур из Прованса Жофруа Рюдель полюбил принцессу триполийскую Мелисинду, услыхав о ней от пилигримов и ни разу ее не видя, отправился к предмету страсти по морю. Не достигнув Триполи, тяжело заболел, и явившаяся на корабль Мелисинда приняла его последний вздох. В тоске принцесса раздала все свое богатство и ушла в монастырь.
В успех постановки действительно верили только «принцесса» — прима Лидия Яворская да Татьяна Щепкина-Куперник, получившая «благословение» от самого Ростана. В труппе злословили: верно, неспроста эти две выскочки изо всех сил продвигают явно слабую пьесу мэтра — все знали, как француз охоч до прекрасного пола. А потом выяснилось, что Яворская заказала себе костюм в том же парижском ателье, что и Сара Бернар, игравшая Мелисинду в парижской постановке. «Костюм-то можно у Сары скопировать, а вот талант нельзя...» — шипели вокруг.
Вскоре назначенный руководством театра режиссер попросту умыл руки. Кому в наше время нужны сказки? Ему уж точно заранее провальная постановка ни к чему! В итоге ставить пьесу пришлось Яворской и Щепкиной-Куперник. Поскольку денег на спектакль барышням не дали, декорации набирали из старья, для обстановки дворца принцессы тащили все, что могли позаимствовать в гостиных знакомых — тут взяли подушку, там драпировку, вазу или статуэтку. Наконец четвертого января 1896 года состоялась премьера.
— Вот видите, Алексей Сергеевич, — радовалась Татьяна, — дурацкий-то корабль понравился!
— Не ожидал. Никак не ожидал, признаюсь! — отвечал Суворин. — Что делать, и на старуху бывает проруха!
Кто бы мог подумать, что этот «примитив» ждет оглушительный успех у декадентствующей петербургской публики. Не потому ли, что каждый в глубине души ждет свою Грезу — надежду на то, что все корабли рано или поздно приплывут к берегам, где их ждет счастье? Грезу сорокалетнего Врубеля звали Надеждой. Он, как и трубадур Рюдель, полюбил ее, еще не видя. В декабре 1895 года Мамонтов вызвал Михаила Александровича из Москвы в Петербург оформить вместо заболевшего Константина Коровина оперную постановку «Гензель и Гретель».
Он стоял в полутемном зале театра, примериваясь к освещению и перспективе, и вдруг услышал сопрано хрустальной чистоты. Надежда Забела, репетировавшая партию Гретель, вздрогнула от неожиданности, когда худощавый незнакомец подбежал к ней и принялся целовать руку, повторяя: «Прелестный голос!» Кто-то из актеров шепнул ей: «Наш художник Михаил Александрович Врубель. Хоть и экспансивный, но вполне порядочный».