Александр Збруев: "Я никогда не был первым"
"Счастье такая трудная штука..."* - помните эти слова из песни, звучащей в фильме "Большая перемена"? Александр Збруев, снявшийся там в роли Ганжи и примеривший на себя разные судьбы еще в десятках фильмов и спектаклей, знает, наверное, что такое счастье.
– Счастье посещает нас намного реже, чем все остальные чувства. Оно возникает очень ненадолго, проходит, и наступают обычные дни, когда ты просто живешь и ожидаешь чего-то. Ожидаешь не счастья, а хорошего настроения и осмысленных дел.
Что для меня счастье? С самого детства — родной Арбат, я его так и называю: «Мой Арбат», хотя внешне он изменился. Но он мой и всех старых арбатцев, даже с которыми незнаком, узнаю в лицо: есть особая печать на тамошнем жителе. Могу провести весь день в кафе напротив своего бывшего дома, вспоминая детство и юность, жизнь шпанскую с друзьями-товарищами и, конечно, самого близкого человека — маму, замечательную, красивую, много пережившую...
Она была актрисой, а пришлось работать на заводе. Моего отца, замнаркома связи, в тридцатые годы направили в командировку в Америку — перенимать опыт в сфере телевидения, которое только зарождалось, а вскоре после возвращения на родину арестовали. Пришли в нашу огромную арбатскую квартиру и увели. Перед уходом отец сказал матери: «Родится дочь — назови Машей, а сына — Сашей». Мама тогда носила меня во чреве. Ей позволили родить в роддоме имени Грауэрмана и сослали нас, жену и сына «врага народа», далеко от Москвы. Вернулись мы через пять лет, на работу мама смогла устроиться только на электроламповый завод.
Но она по-прежнему обожала театр, дружила с вдовой Евгения Вахтангова Надеждой Михайловной. Мой старший брат Женя, от первого маминого брака, служил актером в Театре имени Вахтангова, мы жили рядом. К нам приходили Женины молодые коллеги, я крутился возле них, слушал разговоры, в доме часто говорили об актерской профессии. Хотя я рос практически во дворе: голуби, гитара, футбол, драки...
— Дворовая среда была жестокой?
— Нет, мы друг к другу хорошо относились. Цеплялись иногда: тебе что-то сказали, ты ответил — и пошли выяснять, кто сильнее. А если с чужими компаниями сходились, то дрались спина к спине, никто своих не предавал. Но ввязывались и в неприятные истории, даже криминал случался: во дворе были мужики, отсидевшие за уголовку не по одному разу. Мама страшно за меня переживала — а как иначе, если подростка вызывают на суд? — и все делала для того, чтобы сын оставался человеком.
От нее я рано получил прививку театром. Вел двойную жизнь. Днем — шпана, а вечером бежал в Вахтанговский, в Малый, где тоже служили родственники, во МХАТ. Брал контрамарки и таскал на спектакли приятелей. Пересмотрел весь репертуар, некоторые постановки — по многу раз, главные роли знал наизусть. На Арбате еще было пять кинотеатров, я все фильмы там смотрел, в том числе зарубежные — трофейные. Мне казалось, тоже могу играть как актеры на экране и на сцене, и что-то из увиденного изображал ребятам во дворе.
— Тогда и стали посещать мысли об актерстве?
— Знаете, я очень плохо учился, оставался на второй год. Ленивым был, не любил рано вставать. Выходил из дому, делая вид, что иду в школу, а сам по дороге смотрел на афиши арбатских кинотеатров и заворачивал туда. А кем хотел стать? Не знаю... Друзья происходили из разных семей, многие — из простых, работали на стройке, на производстве. Один друг, водитель грузовика, когда приезжал домой на обед, давал мне порулить, но я не собирался становиться шофером. Вообще не помышлял о профессии, мне было все равно. Нравилось жить свободным человеком, смотреть фильмы и спектакли, подражать актерам или проигрывать увиденное по-своему. Искусство и оказалось настоящей школой вместо той, которую отчаянно прогуливал.
В драмкружках или студиях я никогда не занимался, единственный раз подростком вышел на сцену, когда по чьей-то просьбе сыграл нехорошего персонажа в любительском спектакле «Тимур и его команда», — и все. Но когда оканчивал школу, мама попросила Вахтангову: «Наденька, не послушаешь моего оболтуса? Мне бы хотелось, чтобы он стал актером». Мы пришли к Надежде Михайловне в квартиру-музей Вахтангова, и я стал читать ей сон Пети из «Войны и мира». Читал ужасно, развязно и не понравился себе совершенно.
Надежда Михайловна, послушав меня, позвонила актрисе Вахтанговского же театра Дине Андреевой: «Диночка, позанимайся, пожалуйста, с одним оболтусом — братом Женечки Федорова. — У моего брата фамилия мамина. — Позанимайся, чтобы он поступил к нам учиться». В Щукинское то есть. И через пару дней я уже пришел к Андреевой, она слушала меня, что-то поправляла, подсказывала. Потом был экзамен в «Щуке», и не принять парня, которого рекомендовала сама Надежда Михайловна Вахтангова, не могли. Так в результате маминой задумки и полублата я поступил в театральное.
Когда мы, новоиспеченные студенты, стояли перед приемной комиссией, замечательный педагог Борис Захава спросил:
— Ну, будем учиться?
— Да! Да! Да!
— А кто тут у вас Збруев? — Я вышел вперед. Захава посмотрел заинтересованно, держа в руках какой-то документ. — Вот ваш аттестат. Ничего не понимаю. У вас же одни тройки, как заниматься-то будете?
— Там не все тройки, — робко возразил я. — У меня четверка по Конституции.
И все — Захава, другие педагоги, ребята — засмеялись. Пора мне было открывать книги и начинать учиться по ним.
— Но кроме театра, кино и театрального училища у вас была еще одна школа — реальной жизни, верно?
— Конечно, и какая! Однажды гоняя голубей возле сарая, где они, родные, жили, я взобрался на забор, и вдруг сорвалась нога. Распорол ее от коленки почти до паха, зияла рваная рана. Допрыгал кое-как до подъезда, открывшая мне дверь квартиры мама чуть не упала в обморок. Вызвали скорую. А у нас был сосед по коммуналке, когда-то работавший в органах, но изгнанный оттуда за пьянство, разврат и матерщину. Отвратительный тип: ругался с жильцами, несколько раз замахивался на мою маму. Но тут, увидев пацана в крови, поднял меня на руки, отнес в машину скорой. Значит, в момент столкновения с несчастьем, случившимся с мальчишкой, в этом хулигане проявилось что-то очень человеческое. Нет, с чем ни встречаешься — все школа жизни, а для актера — вдвойне.
В Институте травматологии и ортопедии, где я провел дней десять, то разъезжая на каталке, то ходя на костылях, лежал один парень. Он работал на железной дороге — сцеплял вагоны, и ему буферами раздробило кисть руки. Выписавшись, я долго к нему ходил, приносил бутерброды, еще что-то из еды, он благодарил. Чем-то этот человек меня привлек.
— Думаю, потому что неплохо понимали жизнь как она есть, вам и стали давать роли персонажей, будто шагнувших на экран или сцену с улицы или из соседней квартиры, как в фильме «Мой младший брат» Александра Зархи.
— Книгой Василия Аксенова «Звездный билет», по которой снята картина, тогда зачитывались: в ней было новое талантливое слово и живые человеческие судьбы. На пробы меня пригласили после дипломного спектакля, где присутствовали ассистенты сразу нескольких режиссеров. Позвали в три картины: к Марлену Хуциеву в «Июльский дождь», к Михаилу Калатозову в «АБВГД» и к Александру Зархи, собиравшемуся снимать «Моего младшего брата». Съемки у Калатозова свернули, а из оставшихся двух режиссеров первым, кто меня утвердил, был Зархи, поэтому выбор сделался сам собой.
На картине встретились, кроме меня, Олег Даль, Андрей Миронов, Людмила Марченко, Олег Николаевич Ефремов. Снимали в той атмосфере, где писалась эта вещь: в Москве и в Таллине. В Эстонию к нам приезжал Аксенов, мы подружились. Он был ненамного старше нас с Олегом и Андреем, но мы называли его «папа Вася», потому что все знал про то, о чем снимали. Аксенов не любил много разговаривать, но его участие в любой компании было значительным, от него исходила мощная энергия. Если говорил, то без лишних слов — точно и по делу. Мы, молодые актеры, заглядывали ему в рот, хотя он был достаточно простым человеком.
— А его пижонство «Вася — стиляга из Москвы»?
— В манере одеваться у Аксенова присутствовало больше простоты, но простоты элегантной — элегантной небрежности, когда человек не ставит задачи подбирать одежду, а все выходит само собой.
С папой Васей мы — Олег, Андрюша и я — в свободное время ездили куда-нибудь погулять по Эстонии. Активно обживали новое для нас пространство и свою профессию. Выезжали в рыболовецкий совхоз, мы ведь и снимались на сейнере в море даже в шторм: судно ходило вверх-вниз, кого-то привязывали, чтобы не вылетел за борт. Мы, городские жители, прочувствовали, что такое море, вернее, что такое съемки.
Кино — трудное дело, если, конечно, относишься к нему серьезно. Но в кино и нельзя работать спустя рукава, поскольку оно очень приближено к жизни, а жизнь порой доставляет неудобства. Вспоминаю, когда позднее снимался в четырехсерийном фильме «Батальоны просят огня», где у меня центральная роль, возникало ощущение, что мы воевали, до такой степени все походило на реальность. Режиссер Владимир Чеботарев, сам прошедший фронт, припадавший после ранения на одну ногу, знал, как рассказывать о войне. «Воевали» мы в тяжелых условиях, например в болотах, где приходилось прыгать с кочки на кочку и если промахивался, то падал в жижу, и чтобы не засосало, кто-нибудь сразу помогал выбраться.
Вот и в картине «Мой младший брат» все приближено к настоящей жизни: там настроение оттепели, там мы молодые.
— Подружились с Далем и Мироновым?
— С Андреем я уже был знаком — он учился в «Щуке» на курс младше, мы вместе играли в одном спектакле. С Олегом, который был моложе на два курса, но учился в Щепкинском, впервые увиделись на съемках. В экспедиции мы все время проводили вместе, я их обоих устраивал и каким-то образом соединял, а так они вряд ли смогли бы дружить — были очень разными.
Олег меня поразил: он потрясающе пел — что романсы, что блатные песни, — аккомпанируя себе на гитаре. Андрюша, наоборот, тогда не проявлял склонности к пению, разве что мурлыкал какие-то джазовые вещи, но чтобы взять в руки инструмент и спеть... Он часто смущался и будучи влюбленным, а влюблялся, по-моему, постоянно, бродил, например, под окнами понравившейся девушки. Стеснительным был в отличие от Олега — правдивого, порой резкого, в пору тех съемок выглядевшего приблатненным. Даль и в кино, и в жизни делал то, что подсказывала его суть, а был он ярко и глубоко талантлив: у него во всех ролях присутствуют второй, третий, четвертый планы. Как-то нас пригласил к себе в номер Ефремов, мы сидели разговаривали, Даль пел под гитару — и это было так душевно, чисто, прекрасно! Олег Николаевич его спросил: