Эксперт

Оцифровка экспорта умов

Лауреатом Национальной премии по прикладной экономике 2018 года стала американский экономист Ина Гангули. Жюри отметило цикл ее работ, посвященный различным аспектам постсоветской научной эмиграции

Ирина Дежина (Руководитель группы по научной и промышленной политике Сколковского института науки и технологий, д. э. н.)

Тема научной эмиграции была и остается в российском дискурсе политизированной, часто освещается в тревожно-алармистской тональности, изобилует предложениями, как «остановить», «возвратить» и даже «не пустить». Поэтому российские работы, за редким исключением, пристрастны, а тема окружена мифами и домыслами. Особенно это касается оценок масштабов оттока, а теперь еще и возвращения в страну. И то и другое свойственно преувеличивать, первое — для острастки, второе — для демонстрации прогресса. Поэтому спокойный взгляд стороннего исследователя особенно ценен.

Исследования Ины Гангули — количественные, тщательно и честно выверенные. Она скрупулезно описывает тип данных и работу с ними, используемые методы расчетов и их ограничения. Поэтому получаемым в итоге оценкам можно верить. Иной вопрос — как найти им правильное объяснение. Гангули старается интерпретировать иногда парадоксальные результаты так же логично, как делает свои расчеты. При этом качественный анализ намеренно остается за кадром. Такой нарочито объективированный подход несколько ограничивает, на наш взгляд, возможности разобраться в реальной ситуации.

Не просто за длинным долларом

В работе «Кто уезжает и кто остается? Свидетельства отбора иммигрантов после краха СССР» (Who Leaves and Who Stays? Evidence on Immigrant Selection from the Collapse of Soviet Science) рассматривается интереснейшая тема сравнения уехавших из России ученых с теми, кто остался. В России утвердилось два мнения: 1) уехали самые талантливые, а значит, самые продуктивные; 2) уехали не столько талантливые, сколько энергичные.

Основой анализа стала информация о 15 тысячах российских ученых, которые публиковались в топовых советских журналах как раз перед распадом СССР. В рассуждениях о причинах отъезда рассматривается модель, согласно которой эмигрируют скорее те, кто может получить в новой стране более высокую зарплату. В частности, такая модель объясняет преимущественный отток в США, где зарплата ученых выше, чем в Европе.

Конечно, для постсоветской ситуации это упрощение. Если бы для ученых зарплата была определяющим фактором, то большинство из них после распада СССР перешло бы на работу в бизнес, тем более что в то время он как раз начинал развиваться. Это действительно происходило, и оценки показывают, что переход из науки в другие сектора экономики был значительно интенсивнее, чем отъезд за рубеж*.

Безусловно, были не только экономические, но и научные, политические и этнические мотивы миграции ученых — например, именно последними можно объяснить высокий уровень оттока ученых и инженеров в Израиль. Исследования отечественных ученых середины — конца 1990-х годов показали, что наряду с низкой зарплатой основными мотивами эмиграции были: 1) отсутствие необходимых условий для работы, плохое материально-техническое обеспечение и проблемы с доступом к информации; 2) низкий престиж науки в обществе, невостребованность научных результатов; 3) общеэкономическая и политическая нестабильность в стране, неуверенность в будущем своей семьи.

Ина Гангули пытается определить характеристики эмигрантов, опираясь на библиометрический анализ, который проводился на выборке советских ученых, чьи статьи были опубликованы в переводных советских журналах, индексировавшихся в Web of Science, в 1986–1994 годах. Таким образом она выделила действующих ученых с понятными научными результатами. Затем были выбраны те, кто остался в России и продолжал публиковаться (выборка публикаций была проведена до 2005 года). В итоге получилось, что к концу 2005 года 14% исходной выборки составили эмигрировавшие ученые. Такой высокий процент уехавших можно объяснить спецификой построения выборки — ученые, включенные в «маятниковую миграцию», то есть уезжавшие на время, а потом возвращавшиеся, рассматривались как эмигранты. В российских исследованиях маятниковых мигрантов принято причислять к российским ученым, так как их основным местом работы остается российский институт или вуз.

Количественная оценка позволила показать отличия эмигрантов от оставшихся в стране ученых сразу по ряду параметров: научной продуктивности, демографическим характеристикам и по тому, какие связи в мировом научном сообществе у них сформировались еще в советское время. Среди эмигрантов оказалось существенно больше мужчин, чем женщин. Это совпадает с результатами российских исследований. К началу 2000-х в научной литературе был даже выведен образ «среднестатистического» ученого-эмигранта**. Это был мужчина 31–45 лет, по преимуществу теоретик в области естественных наук, с ученой степенью и значительным числом публикаций, половина которых — в зарубежных изданиях, как правило американских.

Правда, возраст «среднего эмигранта» у Ины получился немного больше — 46 лет. Анализ в дисциплинарном разрезе также подтвердил результаты российских исследований***: в основном уезжали из Москвы и Санкт-Петербурга, физики и математики, меньше — химики. Это вполне объяснимо: физика была одной из сильнейших дисциплин в советской науке, она была тесно связана в том числе с разработками в интересах обороны, а значит, относительно щедро финансировалась. В свою очередь советская математическая школа была признана далеко за пределами страны.

Гангули также идентифицировала важный параметр — наличие зарубежных соавторов. Среди эмигрантов преобладали те, у кого были совместные публикации с иностранными учеными. Собственно, зарубежные контакты безусловно должны были помогать уезжавшим в поиске научной работы. При этом любопытно замечание об исследователях, которые, живя в закрытой стране, публиковались за рубежом, и у них были там научные партнеры. По мнению Ины, это не говорит о том, что они наиболее квалифицированные, — в первую очередь у них был лучший доступ к информации и ресурсам. И конечно, в дальнейшем им было проще уехать.

Важный момент, который высветило исследование, — более высокая продуктивность (по импакт-фактору журналов, где были опубликованы статьи, и по их цитированию) эмигрировавших ученых в сравнении с оставшимися. Это подтверждает гипотезу, что среди активно работавших в советской науке уезжали наиболее продуктивные ученые.

И все-таки этот вывод можно считать правильным только для состоявшихся ученых. Для «молодежной» эмиграции ситуация должна быть иной. Как правило, молодежь стала уезжать, практически не имея опыта работы в российской науке. Поэтому сравнивать их с оставшимися было бы некорректно.

Был ли экспорт идей?

В своей следующей работе, «Иммиграция & Идеи: Что российские ученые привезли в США?» (Immigration & Ideas: What Did Russian Scientists 'Bring' to the US?), Ина Гангули продолжает развивать тему «утечки умов». На этот раз ее цель — определить влияние иммигрантов на «переток идей» (flow of ideas). Она рассматривает, какой вклад внесли советские ученые, эмигрировавшие в США, в развитие американской науки, и вновь использует библиометрический анализ, а также метод оценки «разности разностей» (difference-in-difference analysis) для определения степени диффузии знаний. Этот метод дает возможность сравнить цитирование в американских работах похожих советских статей, опубликованных до 1990 года, которые были написаны мигрантами и теми, кто остался в России, за два периода — до и после эмиграции. Если мигранты «привозят» с собой идеи, американские авторы должны больше цитировать их работы, чем похожие статьи советских ученых, которые не переехали в США.

Вообще говоря, тема вклада эмигрантов в развитие науки в стране-реципиенте изучается довольно интенсивно, но результаты таких исследований очень сильно разнятся. Эмигрировавшие из развивающихся стран ученые и инженеры могут вносить большой вклад в инновационное развитие страны-реципиента, либо незначительный вклад, либо даже отрицательный вклад, хотя, согласно экономической теории, концентрация высококвалифицированных кадров, приехавших из-за рубежа, ведет к росту продуктивности коренных жителей страны. В частности, анализ публикационной активности советских математиков показал, что их приток в США привел к снижению продуктивности американских математиков, то есть к отрицательному эффекту «перетока знаний»****.

Ина Гангули пришла к выводу, что работы иммигрантов стали цитироваться больше, чем работы оставшихся в России ученых, хотя рост цитирования был незначительным и продолжался недолго. Тем не менее это рассматривается как наличие феномена «перетока идей». Была найдена устойчивая положительная связь между приездом ученого в США и цитированием его статей советского периода. Гангули подсчитала, что на одного иммигранта приходится прирост восемь цитирований на статью советского периода. Анализ по методу «разницы разностей» показал, что начиная со второго года после эмиграции цитирование прошлых работ иммигрантов возрастает сильнее, чем цитирование работ оставшихся в России ученых с аналогичными стартовыми параметрами. Таким образом, в распространении знаний непосредственное общение имеет большое значение.

Были обнаружены интересные дисциплинарные различия: в науках о жизни и в физике обмен идеями был интенсивнее, чем среди математиков. Этот результат непросто объяснить на основе формальных показателей. Между тем советские математические школы, представители которых эмигрировали, достаточно сильно повлияли на французскую и американскую математику*****.

Необычность результатов, как и в первой работе Гангули, может объясняться методикой, в данном случае — отнесением ученых к той или иной дисциплине. Так, многие физики в выборке Гангули одновременно публиковались в математических журналах и потому могли быть отнесены и к математикам.

Исследование подтвердило известные пики оттока научных кадров из России в США — 1995 и 1999 годы. Первый пик — период обвального падения финансирования науки в России, второй — начало периода после дефолта 1998-го. (Любопытно, что тогда же наблюдался и приток кадров в российскую науку в связи с тем, что в ряде других секторов экономики произошло резкое сокращение рабочих мест и разрушение бизнесов.)

Кроме того, исследовались мотивы выбора американских городов, куда направлялись эмигранты из России. Ина Гангули предположила, что выбор был неслучаен и определял в том числе концентрацией русскоязычной диаспоры. Многие российские ученые, эмигрировавшие в США, не имели предложений о работе, а значит, ехали, скорее всего, к своим знакомым. В то время советским ученым можно было приехать в США без приглашения на работу, и искали они не лучшее место для научной деятельности, а бежали от экономического кризиса в России. Многие из них плохо говорили по-английски. Поэтому широкие диаспорные сети, а не только профессиональные связи, имели большое значение для принятия решения о направлении эмиграции. Результаты анализа подтвердили, что большинство советских ученых из выборки переехало в Нью-Йорк, Лос-Анджелес и Чикаго, где действительно много русскоязычного населения.

Долгие эффекты программы Сороса

В третьей работе премированного цикла, «Спасая российскую науку: влияние грантов в период исчезновения государственного финансирования исследований и разработок» (Saving Soviet Science: The Impact of Grants When Government R&D Funding Disappears), внимание Ины Гангули сосредоточено на оценке влияния одной из грантовых программ, которая была реализована Международным научным фондом (МНФ), учрежденным Джорджем Соросом. Анализ, как и в предыдущих работах, проводился на основе данных о публикациях.

Рассматривалась только одна, самая первая программа МНФ, проведенная в 1993 году, — программа срочной помощи, когда ученые бывшего СССР получили единовременно по 500 долларов, если у них было как минимум три публикации в международных реферируемых журналах за предшествующие пять лет. Всего в области естественных наук в бывшем СССР оказалось только 28 тысяч таких ученых. Это было первой своеобразной проверкой «качества» российской фундаментальной науки.

В российском научном сообществе к этой программе до сих пор неоднозначное отношение. Нередко можно услышать мнение, что это была «шпионская программа» с целью идентифицировать лучших ученых и что она положила начало поиску и заимствованию идей российских ученых. Есть и такие, можно сказать, оппозиционные мнения, что программа Сороса задержала в стране ученых, и потому они не смогли вовремя эмигрировать, упустив время, когда было больше шансов найти работу за рубежом******. Работа Ины Гангули ценна тем, что показывает эффекты программы Сороса на длинном временном интервале, спустя десятилетия после окончания гранта.

Исследовательская задача состояла в том, чтобы оценить вклад грантов в условиях, когда базовое финансирование науки низкое, а человеческий капитал высокий. В традиционных ситуациях, когда гранты выделяются в условиях стабильного и достаточного финансирования науки, их эффекты оценить намного сложнее, потому что трудно отнести успех решения какой-либо научной задачи исключительно на счет факта получения гранта.

Сравнивались ученые, имеющие похожие стартовые позиции и отличавшиеся фактом получения или неполучения этого гранта. Тщательно составленная и выверенная выборка охватила 2602 ученых. В целом был выявлен позитивный эффект программы, который выразился в том, что у грантополучателей число публикаций более чем удвоилось на интервале трех лет после окончания гранта. Гранты способствовали тому, чтобы ученые оставались в науке, отчасти был предотвращен отток кадров, и в целом они имели ряд долгосрочных эффектов. Отток измерялся по данным о том, сколько ученых - получателей гранта эмигрировали в любой период времени после его окончания. Прирост статей в трехлетней перспективе может, правда, объясняться влиянием и других грантов, в том числе того же МНФ. Так, в 1994 году началась программа долгосрочных грантов МНФ с большим финансированием.

В дисциплинарном разрезе наличие гранта оказало позитивный долгосрочный и краткосрочный эффект в отношении мужчин-ученых, и малый эффект — для женщин в краткосрочном периоде (сокращалась доля женщин в науке). В долгосрочной перспективе эффект для женщин-ученых и вовсе отсутствовал. Объяснение дается такое: женщины рассматривали средства гранта как помощь и тратили их не обязательно на научные цели, тогда как мужчины использовали грант для проведения исследований. Такая интерпретация представляется нам все же несколько надуманной. Интервью, которые проводились с грантополучателями по этой программе, показали, что и мужчины нередко использовали полученные деньги, чтобы «заткнуть дыры в хозяйстве»*******, и рассматривали их именно как материальную помощь. В то же время гендерная статистика российской науки свидетельствует, что число женщин-ученых снижается в период кризисов, и это никак не зависит от наличия грантов.

Ина Гангули также выявила возрастные, региональные и иные различия в публикационной активности. Эффекты были выше в регионах и для ученых с небольшим числом соавторов. Скорее всего, именно для ученых, работающих в небольших группах, относительно скромное грантовое финансирование оказалось наиболее адекватно решаемым задачам. Большие коллаборации и работа на крупных установках требует иных финансовых вложений. Иными словами, полученные количественные оценки требуют тщательного обдумывания и интерпретации, в том числе с опорой на результаты качественных исследований и кейсов.

Что дальше?

Перспективных направлений развития тематик, затронутых работами Ины Гангули, может быть сразу несколько. С момента распада СССР в стране произошли существенные изменения как в области грантового финансирования, так и в мобильности научных кадров.

Вслед за оценкой вклада иммигрантов в страну отъезда, которую уже сделала Ина Гангули, интересно было бы оценить и обратный вклад — в российскую науку. После становления научной диаспоры за рубежом некоторые ее представители стали более активно участвовать в научной жизни России. Период наращивания бюджетных программ, к участию в которых привлекались представители диаспоры, пошел на спад. Одновременно изменилась и геополитическая обстановка. Обычно подчеркивается, что в трудные времена, когда отношения между странами становятся непростыми, именно через науку поддерживаются и продолжаются связи. Сейчас как раз время развертывания «непростых отношений», и здесь важно сохранение связей через взаимодействия в первую очередь с диаспорой, которая часто выступает «мотором» сотрудничества********. Изучение поведения диаспоры и коллаборационных связей в условиях ухудшающихся политических взаимоотношений между нашей страной и развитыми научно-технологическими державами, куда уехало большинство русскоязычных ученых, было бы полезным для понимания не только российской ситуации в науке и ее перспектив, но и факторов, влияющих на циркуляцию кадров. Такое исследование также могло бы пролить свет на спор между сторонниками и противниками кооперации с эмигрантами. Стали ли они с конца 2000-х приезжать и сотрудничать по финансовым мотивам (в соответствии с моделью, упомянутой в работе Ины Гангули), когда в России появились соответствующие государственные проекты и средства, или же ими действительно двигало в основном желание помочь науке и стране, откуда они когда-то уехали.

Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl