Увидеть художника может каждый
Как Жан Дюбюффе нашел доброту в искусстве аутсайдеров
Французский художник Жан Дюбюффе (1901–1985) пытался освободить человека от власти культуры с помощью творческой анархии, полагая, что культура как любая форма насилия есть зло, а освобождение от нее сделает человечество добрее. Культура в ответ сыграла с Дюбюффе недобрую шутку, записав его, борца с иерархиями, высоким искусством и самой идеей величия, в ряды гениев XX века.
«Больше нет великих людей, нет гениев. Мы наконец‑то избавились от этих злонамеренных болванов. Гениев изобрели древние греки, как и кентавров с гиппогрифами. Гениев столь‑ ко же, сколько единорогов. Они так пугали нас три тысячи лет подряд. Нет великих людей. Велик человек. Нет ничего чудес‑ ного в том, чтобы быть исключительным. Чудесно быть чело‑ веком»,— сказано в «Заметках для грамотеев», написанных в дни окончания войны, весной и летом 1945 года. Они войдут в первую книгу-манифест Жана Дюбюффе, сборник эссе «Рекламный листок для всевозможных любителей», изданный Gallimard осенью 1946‑го. На его счету к тому времени было всего две выставки, обе прошли в галерее Рене Друэна на Вандомской площади и имели скандальный резонанс, то есть были разруганы критикой, соскучившейся по мирным, эстетическим баталиям (первая, с незамысловатым названием «Картины и рисунки Жана Дюбюффе», открылась осенью 1944‑го, вскоре после освобождения Парижа). И еще у него была идея — принцип, программа, символ веры, сформулированный двумя сло‑ вами: «art brut», «грубое искусство». Дюбюффе исполнилось 45 лет — он был начинающим художником. И «картины и рисунки», так раздразнившие критиков, походили на работы начинающего, юного художника, лет этак пяти-шести.
Дюбюффе действительно начинал, но в третий раз — к 45 годам он успел дважды окончательно, как ему казалось, завязать с искусством, и не потому, что разочаровывался в собственной гениальности, не смог пробиться в художественных кругах или вынужден был зарабатывать на кусок хлеба более прозаическим трудом. Напротив. Он родился в Гавре в семье преуспевающего виноторговца, его отдали в лучший лицей города, его однокашниками и друзьями были Раймон Кено, Жорж Лимбур и Арман Салакру — возможно, отец Дюбюффе, сноб и «грамотей», ревнитель чистоты французского языка и величия французской литературы, дер‑ жавший в доме нечто вроде литературного салона, предпочел бы, чтобы сын по примеру товарищей тоже стал литератором, но его занятиям живописью не противился, посещать вечерние классы при гаврской Школе изящных искусств юноша начал еще лицеистом. Париж, Академия Жюлиана, знакомство с бывшими кубистами и будущими сюрреалистами — немногие сохранившиеся работы ранних лет говорят о том, что Дюбюффе преуспел и в академическом рисунке, и в его сюрреалистической деконструкции. Он дважды навсегда бросал свои художества, возвращался к семейному бизнесу и торговал вином, жил в Африке и Южной Америке, путешествовал, учил языки, живые и мертвые, увлекался музыкой. И лишь в 1942‑м понял, что не может без живописи. Первая выставка состоялась два года спустя — та самая, у Друэна, «картины и рисунки». И поскольку по счастливой случайности это было первое большое событие в художественной жизни Парижа после бегства вишистов и парада союзников на Елисейских Полях, дебют Дюбюффе стал позднее восприниматься в политическом ключе — как символ победы авангарда, символ обновления и освобождения не одного только искусства.