«Финал — это место, где завязываются новые конфликты»
Вячеслав Курицын о последних главах «Войны и мира»
В издательстве «Время» вышла новая работа критика и литературоведа Вячеслава Курицына «Главная русская книга» — исследование того, как устроена «Война и мир» Льва Толстого. Юрий Сапрыкин поговорил с Курицыным о том, справедливо ли Толстой обходится со своими героями, удается ли ему в эпилоге связать концы с концами и вообще, зачем великому роману такой странный громоздкий финал.
Зачем в «Войне и мире» нужен такой эпилог? Не как, например, в «Анне Карениной» — прошло время, все выросли, умерли, женились, вышли замуж, что-то еще произошло. А такой, где автор считает необходимым выйти из-за занавески и все еще раз дообъяснить.
Там, кстати, не совсем автор выходит. Да, в черновиках в философской части встречались фрагменты от «я», но потом «я» из текста уехало. В результате с нами разговаривают какие-то слегка абстрактные литературно-художественные силы. Вообще, у Толстого есть задача, чтобы читатель преодолевал текст романа с разнообразными затруднениями. Плюс текст стилистически должен быть очень разнороден. Необходимость присутствия философского эпилога я объясняю себе именно этими литературными задачами. Важно еще, что страницы, где напечатан эпилог, в большинстве экземпляров книги физически отличаются от других, потому что их люди не читают. Текст определяет физическое бытие книги, это вряд ли часто случается.
Еще я сравниваю в своей книжке этот эпилог с «Черным квадратом». Что изображает или даже организует Малевич? Выход в космос. Ну и роман выходит в космос: 100 страниц метафизики. И, так же как в «Черном квадрате», эта метафизика на свой манер непроницаема. В том смысле, что концы с концами там не сходятся, она остается набором логических, в частности вот, квадратов. То, что концы с концами не сходятся,— это не мой вердикт, десятки людей пытались там их свести, не получается.
Вы действительно много пишете о том, как все в этой историософской части не склеивается. Что у Толстого управляет историческими процессами? То это некие высшие силы, то непостижимые законы, то проявление человеческой воли, то соединение этих воль.
В начале своих рассуждений автор выдвигает мысль: чтобы нечто случилось, должны соединиться тысячи факторов. Прекрасная идея, почему бы ее не рассмотреть подробнее? Это и есть в нашем с вами представлении гуманитарное знание: изучать тысячу факторов. Но постепенно эта мысль тает в пользу мутных высших законов.
И эта тысяча факторов, включая Наполеона и Александра, нужна была для того, чтобы народы двинулись с Запада на Восток, потом с Востока на Запад. При этом, каковы были цель и смысл этого движения — это остается непонятным. Но, кажется, вы видите в этой непонятности, так сказать, не баг, а фичу. Так в этой книге и должно быть.
Да, книжка, как я ее понимаю, посвящена тому, что ничто ни с чем толком не складывается, разве что иногда и ненадолго. Потому что все очень разное — человеческие характеры, сословные различия, естественные личные интересы, литературные стили тоже должны быть разными на соседних страницах, если ты сочиняешь честную книжку. Ничего никогда не складывается, но при этом функционирует, а местами бывает, что даже и замечательно функционирует. И поэтому логично, что там сверху нахлобучена философская блямба на ту же тему. По конструкции все получается прямо красиво.
Вы пишете, что, вопреки первой фразе «Анны Карениной», в «Войне и мире» мы видим в эпилоге две счастливые семьи. А так ли они счастливы? Нет ли такого, что как только эта гармония более или менее устанавливается, сразу что-то ее опровергает? Начинают спорить Николай с Пьером, появляются несчастный одинокий Николенька Болконский или старая графиня, которую все терпят из жалости.
Разумеется, там намечена куча новых конфликтов. В частности, важнейший вопрос: пойдет ли Пьер в декабристы? Я все-таки надеюсь, что не пойдет. Что Наташа как человек, отвечающий за благополучие семьи, своей семейной мыслью отберет у Пьера дубину интеллигентской войны.
Я тоже ловлю себя на том, что, когда Пьер начинает рассказывать про тайные общества, хочется, как в детском спектакле, крикнуть Наташе: останови его, не пускай, зачем?
Это и раньше в романе бывало, с той же героиней. Автор все время ловко вызывает в нас это чувство: тебе хочется обратиться к герою и попросить его чего-нибудь не делать. Но да, это завязка конфликта. И там буквально полусловом обозначен другой конфликт, о котором мы вообще ничего не узнаем. Наташа ревниво спрашивает Пьера, когда тот возвращается из столицы, о некоей женщине: ты видел ее? А он говорит: нет, да и видел бы, не узнал. Есть некая «она», которая появилась уже по ходу брака Наташи и Пьера. Что за «она»? И это, конечно, совпадает с идеологией книжки: непрекращающееся движение противоречий, война и мир.
Наверное, нет другого писателя, которому постоянно предъявляли бы такие претензии: зачем он так поступил с Соней, зачем он так пишет о Наташе? Я никогда не слышал, чтобы спрашивали, зачем Достоевский так поступил с Соней Мармеладовой или с Настасьей Филипповной, а у Толстого это происходит сплошь и рядом, до сих пор каждое обсуждение романа в соцсетях к чему-то такому приходит. И в эпилоге, конечно, тоже хочется спросить: зачем он так с Соней? У всех есть какое-никакое подобие счастья, а она — пустоцвет, кошка, которая привязалась к своему дому, какое-то никому не нужное приложение. Причем не то чтобы ей не повезло, Наташа напрямую говорит: это в ней самой чего-то не хватает. Она заслужила. Почему мы вообще так думаем о Толстом в отношении к его персонажам — как о живом человеке, который хорошо или плохо поступает с живыми людьми?
Мне, как и вам, Соню бесконечно жалко. И то, что Наташа о ней говорит — мол, в Евангелии написано «Имущему дастся, а у неимущего отнимется»,— это совсем жестоко. Но что интересно про Соню: мы нигде не видим эту ситуацию ее глазами. Так ли уж ей плохо, если смотреть изнутри ее собственной жизни? Это нищая девушка, которая получила свою долю счастья, очень маленькую, но получила. Есть крыша над головой. Она живет и, может быть, надеется, что получит еще. Николай же тоже может меняться, а Соня-то здесь, и они молодые люди. Соне еще нет тридцати! Собственно, там напрямую говорится, что Соня «из ревности» желает несогласия между Николаем и княжной Марьей. И, видимо, Марья отвечает ей взаимностью. Да, напряжение в этой линии есть, но у Сони есть и опыт самозащиты. Я думаю, она с этим более или менее справляется. Я тоже ее болельщик, давайте оставим ей какие-то возможности.
Вы показываете, как Толстой играет со сменой точек зрения, чьими глазами мы видим ту или иную ситуацию. А Наташа в эпилоге как будто лишена этой точки зрения. То, что о ней говорится — опустилась, «поширела», ко прочим ее качествам добавилась еще и скупость,— это какой-то недоброжелательный male gaze. Причем Толстой явно хочет сказать о ней нечто одобрительное, она безусловно положительный персонаж, но почему-то он выражает одобрение именно в таких терминах.
То, что про нее три раза написано, что она «опустилась»,— мне кажется, это какая-то воспитательная мера со стороны писателя. Что она на самом деле не опустилась еще, но автор ей грозит пальцем, следи за собой, будь осторожна. Она «самка», но она с самого начала книжки ведет себя как самка: ловила мужчин, одного поймала, родила детей, действует дальше в животной логике. Я согласен с вами, слово «опустилась» тут есть, но это не звучит слишком большой претензией. Интуитивно согласен, а объяснить не могу, почему «опустилась» так легко пролетает мимо ушей.
Мне кажется, есть одна мысль, которая связывает семейные и философские главы в эпилоге, а сам эпилог — с остальным романом. Она в том, что существуют некие силы и законы, которые правят всем мирозданием: и тем, как движутся народы, и тем, как люди ведут хозяйство, и тем, как люди женятся и рожают детей, и так далее. Но если ты попытаешься их сформулировать, сделать вид, что ты их понял,— ничего не получится. Можно только положиться на чувство, чутье, инстинкт, которые так или иначе позволят тебе совпасть с этими непостижимыми законами. Как делает пчела в одном из фрагментов эпилога.
Да, и сам текст движется так же: как некая неупорядоченная масса, которая достаточно произвольно меняет свою конфигурацию, подчиняясь некоему верховному замыслу, который где-то стоит или висит.
То есть текст ведет себя, как человеческое сознание, как природа, как сама жизнь.
Да-да. Другой вопрос, насколько надо проблематизировать отношения с верховными законами. Мы же не оспариваем закон земного тяготения. У Толстого книжка заканчивается тем, что в конечном счете свободы нет. Если возвращаться к его идее о том, что существует тысяча причин, воздействующих на любую ситуацию, то во многих из этих пунктов ты свободен. Но в отношении закона тяготения точно не свободен. А у Толстого это сформулировано радикально: если уж человек не свободен тут и тут, то остальное несущественно, свобода бывает или никакая, или полная. Это его всерьез мучало. Он беседовал позже с Николаем Федоровым, нельзя ли и впрямь воскрешать мертвецов. Отказывался от обезболивающих перед смертью, хотел встретить смерть в сознании, узнать что-то дополнительное про нее. Мне этого, собственно, в полной мере и не постичь, это другая интенсивность переживаний.
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl