Список желаний
Дальняя страна
Летом мы оставались в деревне на целый месяц. Кажется, на весь июль, потому что в августе мы уже загорали на море: длинные песочные пляжи, море – сине-розовое вечером, голубой платок утром, край вышит сбитой яичной пеной. Ночная набережная в огнях. Огни то растягивались полосой, то округлялись в разноцветные одуванчики, желтые, белые, язычки взлетали от ветра, разлетались, приземлялись на ресницы, гасли.
Море мерцало где-то в будущем, а в настоящем родители кричали через закрывающееся окно машины – приедем через неделю, и еще что-то бодрое, пока мы смотрели сквозь слезы, как машина жуком взбирается на горку, набирает скорость и исчезает совсем в дорожной пыли.
Дедушка, чувствительный к нашим слезам, командовал собираться в поселок за мороженым. Мы ехали очень быстро. Дед был гонщик, а машина у него была самая простая и медленная – «москвич» неизвестного года выпуска, и никогда он не ездил на других машинах – красивых, быстрых, легких. Мы пили лимонад и ели мороженое в стеклянном кафе, рядом с дорогой, заплаканные, но уже успокоенные.
– Это какая машина? – спрашивали мы дедушку о проезжающих автомобилях.
– Да какие здесь машины, «Жигули» да «москвичи».
Он смотрел на нас через перекрывающую строгость жалость:
– Плачут они, – повторял дедушка, – плачут они.
Дедушка тоже пил лимонад, пил и фыркал. Сколько газа напустили. Лимонад был как будто хрустальный на звук, желто-солнечный.
Лимонадные пузырьки приземлялись стеклянными шариками и где-то в темноте желудка лопались, как маленькие бомбочки, быстро-быстро, и даже ноги отзывались дрожью на этот маленький салют.
• • •
Мне было пять лет, а двоюродной сестре – восемь. Дед был молодой, и бабушка тоже, но казались такими старыми. И маме было только тридцать четыре, а папе – тридцать семь. Родителям моей сестры – еще меньше. Им не было тридцати, а нам казалось, что за нами стоят горы. А это были молодые люди.
Почти каждое утро на дедушкином «москвиче» мы ездили на большую речку. Дед ловил в реке рыбу, а мы купались в соседнем мелководном пруду. Вместо круга у нас было машинное колесо. Мы с сестрой играли в кораблекрушение, и колесо превращалось в плот, составленный из обломков корабля. На колесе мы плавали по очереди, кто-то лежал, а кто-то толкал «плот с бездыханным телом» к берегу.
Когда выходили из воды, мы в изнеможении падали в песок. Полежав, снова бежали в пруд за сырой рыбой и выносили ее из воды за невидимый хвост.
– Если бы у нас был кинжал, мы бы закололи дикого зверя, – говорили мы с сестрой, откусывая головы призрачных рыб. Пруд вздымался волнами, как дикое море.
Устав от купания, мы бежали к дедушке, он сидел в солнечном дыму, и вокруг него колыхалась тишина, пойманные рыбы в ведре подергивали хвостами, им было тесно. Они чувствовали, как близко река, синяя, летняя, на заднем плане ходили коровы, равнодушно мыча, где-то среди них мычала и наша корова Ночка. Рыбы в ведре тосковали по невозвратной жизни: по лягушачьему пению, по мычанию коров, по водорослям, темноте, они открывали рот и просили: помогите.
– Дедушка, отпусти рыбу.
– На то она и рыба, чтобы ее есть.
В машине из багажника снова доносился этот шепот, безнадежный, затихающий. Мы уезжали от реки. Но и дома, в ведре, они еще полуживые открывали рот, скорее механически, по привычке, уже ни на что не надеясь и ни о чем не прося.
Выпотрошенных рыб подвешивали через пустые глазницы на проволоку, и они висели рядами, как маленькие берестовые лодочки, белые с серебряным отливом, и небо было их рекой. Вокруг рыб ходили кошки, имен у них не было, серая и белая. Кошки изгибались в прыжке, как акробаты, но рыбы оставались недостижимы.
Одну рыбу мы похитили из ведра и захоронили в земле. Могила ее была под черемухой, там же, где стоял дедушкин гараж. На лодочный холмик мы положили две темно-фиолетовые черемушины, и рыба днем и ночью могла смотреть на нас через слой земли новыми глазами. Рядом с рыбой мы погребли петушиную голову, несколько жуков, одну бабочку. Однажды соседская девочка, посвященная в тайну захоронений, принесла мертвого мышонка. Он был маленький, не мышонок, а уже шкурка, шерстка слиплась и затвердела в перламутровый темно-серый панцирь, шея в ржаво-пурпурных пятнах крови.
Мы завернули его в носовой платочек и положили в дедушкин очечник, на могильном холмике разложили мозаику из пуговиц и бутылочных осколков.
Смерть была не страшная. В кустарный склеп через ветви беззаботной черемухи дозированно проникало солнце, и от его лучей витражи на могилах наливались светом, теплели, пьянели на глазах.
Соседская девочка читала молитву. Курицы, ходившие повсюду, посещали устроенные нами захоронения. Мы прогоняли их, но они возвращались, нарушали уединение, и мы выбирались из самоцветной тьмы на свет. Чаще всего мы залезали на крышу дедушкиного гаража. Она не раскалялась на солнце, потому что ее укрывала яблоня. Мы лежали и смотрели сверху вниз на уменьшившийся дом. Иногда бабушка выходила и искала нас. Мы лежали тихо, боясь разоблачения. Бабушка ходила мимо черемухи, курицы выбегали ей под ноги, она ворчала на кур, курицы ответно кудахтали, после небольшой перебранки бабушка продолжала поиски дальше, в саду, а мы слезали с крыши и забегали в дом.
Как звали соседскую девочку, я не помню. Она была маленькая, бледная, сама как мышонок. Их старый дом, где они жили с бабушкой, сейчас уже развалился, и вместо него ничего нет, только трава и небо. Они жили как будто в паутинной тени, и все вокруг них было серое, тусклое, бедное. Горестная старуха, маленькая, худенькая, в платке, завязанном по самые глаза, рассказывала о нескончаемых несчастьях, о Боге, спрашивала, читает ли молитвы наша бабушка. Мы сидели на лавочке около печки, и нам было скучно, хотелось на улицу, на солнце, комнаты пахли скисшими яблоками, старыми тканями, необъяснимой тоской.
С девочкой мы собирали клубнику в белые бидоны. Бегали вниз с холма и снова забирались вверх. Девочка смеялась, а после снова плакала, рассказывала наследственное печальное, но я ничего уже не помню. Где-то сейчас есть эта девочка, наверное, у нее уже свои дети, и она больше не приезжает в нашу деревню. Я ее плохо помню, сестра не помнит совсем, а помнит ли девочка нас?
• • •
Вечером мы садились с бабушкой на лавочку перед домом встречать нашу корову Ночку. Коровы шли друг за другом, самые дальние сливались в большую темную тучу, из нее выплывала Ночка, не сразу вся, а постепенно. Сначала звенел ее колокольчик, потом плотные гладкие бока продирались сквозь казавшуюся бесплотной тучу, потом хвост – вправо, влево, и снова синяя полоса неба. Ночка как будто бы нарочно пропускала поворот к нашему дому, но в последнюю минуту все-таки поднималась тяжело в горку и шла к нам. За ней тянулась соседская корова, бабушка говорила ей строго: «иди к себе». И тут же соседка, бабушкина врагиня, громко звала свою: Чернушка, Чернушка. Соседская корова еще долго стояла в растерянности около нашего двора, а потом, как бы опомнившись, шла на зов хозяйки.
«Чернушка такая же глупая, как сама Клавка», – говорила нам бабушка.