Персона
Шалва Бреус
Из «ударника» в космос
Одна из самых влиятельных фигур российского арт-сообщества, основатель Премии Кандинского и владелец крупнейшей коллекции современного искусства Шалва Бреус откровенно рассказал «Снобу» о жизни, искусстве и политике.
Есть лица, которые, увидев раз, не забудешь никогда. более того, их хочется увидеть снова. Такое лицо у Шалвы Бреуса. Имя тоже запоминается с ходу, и даже не потребуется визитной карточки. Кстати, Шалва никогда ее мне не давал. Большим начальникам не полагается расшвыриваться ими направо и налево. Для этого существуют секретари, референты, помощники. Поддерживать контакты с прессой – их священная обязанность. Они свяжутся с вами, если возникнет необходимость. У Бреуса работает секретарь Настя, которая имеет привычку говорить о своем боссе в первом лице множественного числа: «мы опоздаем на полчаса» или «у нас сегодня совет директоров, и нам придется отменить фотосъемку». Имеется в виду, что опоздает и отменяет, разумеется, Бреус, но звучит это каждый раз так, будто речь идет об особе императорского дома.
У меня не было времени и возможности углубиться в его родословную, но в Грузии, откуда он родом, любят щеголять княжескими титулами и высокородным происхождением. Породу не скрыть. Не удивлюсь, если узнаю, что род Бреуса восходит к надменным грустноглазым горцам, скупым на слова, но щедрым на дружбу и красивые жесты. Про Шалву известно давно, что главная страсть его жизни – это изобразительное искусство. Задолго до того, как новые русские стали скупать оптом и в розницу разный соц-арт и московских концептуалистов, все главные отечественные художники 1960–1990-х годов уже наличествовали в его коллекции. Причем все как на подбор, только эталонного качества. Он не просто вкладывал в них деньги по подсказке штатных кураторов в расчете на будущие барыши, а системно и последовательно выстраивал новую художественную институцию, которую сегодня невозможно игнорировать ни искусствоведам, ни музейщикам, ни рядовым любителям прекрасного.
Коллекция Бреуса – это настоящий музей, спрятанный до поры до времени в запасники и хранилища. Никто целиком ее не видел, но все о ней знают. «Летучий Голландец», возникающий на горизонте всякий раз, как только звучат имена Гриши Брускина, или Эрика Булатова и Михаила Рогинского, или Комара с Меламидом. Перечислять можно долго. на мой вопрос, сколько у него картин, Шалва, поиграв желваками, нехотя назвал цифру «семьсот». и еще примерно столько же работ молодых художников круга Премии Кандинского.
– А графику собираете? – поинтересовался я.
– Нет, графику не собираю, – отрезал он.
Он вообще не любит вдаваться в малозначимые детали. Его подход к искусству – не мелочиться, не размениваться на второстепенное, а сразу брать большим куском все лучшее и самое важное. А дальше он выстраивает свой, только ему до конца понятный сюжет. Он и коллекцию свою показывает так, словно медленно разворачивает у нас перед глазами полотно своей жизни. Там много было всего разного: и профессиональное занятие спортом, и научная работа, и бизнес, и политика, и дружба с великими, и трое детей, и первая в российском арт-мире Премия имени Кандинского, которую в декабре 2016 года вручили уже в десятый раз. Специально для нас с арт-директором «Сноба» Борисом Захаровым Шалва разместил в бывшем фойе кинотеатра «Ударник» мини-экспозицию. У него с каждой из этих картин свои отношения. Тут и гордость собственника, и острый, придирчивый взгляд знатока, и какие-то почти чувственные переживания.
Мы стоим перед знаменитой картиной Эрика Булатова «наше время пришло». будничная толпа 1980-х годов торопливо стекает в подземный переход станции метро «Павелецкая». Очень подробная, основательная, реалистическая живопись, но, как всегда у Булатова, суровый реализм вдруг оборачивается трагической метафизикой: люди бодро спускаются в подземелье, во тьму, а кто-то выбирается по ступеням наверх, к свету и солнцу. Чье время пришло? тех, кто торопится вниз, или тех, кто идет наверх?
– А я знаю, почему он выбрал переход на «Павелецкой», – говорю я Шалве. – в двух шагах от него располагается театральный музей им. Бахрушина, где работала Наташа Годзина, его жена. мы вместе с ней там служили. Эрик часто заходил к нам в музей. И перехода этого ему было не миновать. От Булатова плавно переходим к раннему полотну Гриши Брускина «Памятники». На фоне лунного пейзажа белые фигуры. Одной ногой они стоят на своих пьедесталах, а другой – упираются в пустоту. Гипнотическое ощущение ирреальности, какой-то бесстрастной надмирности не покидает, пока глядишь на картину.
– Очень про нашу жизнь, – говорит Шалва.
Идем дальше. Эпохальный диптих «фундаментальный лексикон» все того же Гриши Брускина, вошедший в учебники и монографии по новейшему искусству ХХ века. кстати, часть этого монументального труда была в свое время куплена на аукционе Sotheby’s Милошем Форманом, знаменитым голливудским режиссером чешского происхождения, автором фильма «Пролетая над гнездом кукушки». Весь диптих поделен на клеточки, в каждой из которых стоит по белому гипсовому монументу как бы в память об исчезнувшей советской Атлантиде. Невольно какие-то образы всплывают из детства. например, женская фигура с цветным телевизором «Рубин», или пионер, трубящий в горн, или космонавт с советским гербом на палочке, или портрет маленького Ленина в кудряшках. Перед нами самый подробный советский иконостас, который можно разглядывать бесконечно. Но уверен, что уже очень скоро он потребует подробных комментариев. Иначе никто ничего не поймет. Что это за предметы? Кто эти люди? Что означает лозунг «свободу узникам империализма»? Все надо объяснять.
Шалва это знает, поэтому начал готовиться заранее, создав собственное издательство Breus Publishing, специализирующееся на академическом искусствоведении. Уже вышло несколько прекрасно изданных томов, пополнивших полки книжных магазинов Tate Modern, Guggenheim Museum, «Гаража» и Эрмитажа. Это часть большого и сложного проекта, задуманного им в рамках деятельности музея современного искусства.
Парадоксально, что коллекция есть, книги регулярно выходят, Премия Кандинского ежегодно присуждается, а музея по-прежнему нет. Как так? Почему? Что происходит с помещением «ударника»? На мой вопрос Шалва отвечает коротко: «ничего». Известно, что был международный конкурс, в котором участвовали звезды мировой архитектуры. Его выиграло бельгийское архитектурное бюро Robbrecht en Daem. В финал также прошли проекты мировых звезд архитектуры Араты Исодзаки из Японии и Стефана Браунфельса из Германии, того самого, который проектировал здание Пинакотеки в Мюнхене. Все готово для того, чтобы приступать к строительству. за одним маленьким обстоятельством: «ударник» отдан в Аренду Бреусу всего на несколько лет.
– Мы приняли решение, что если до осени с городом не договоримся, то будем отсюда съезжать. тянуть больше нет смысла.
Обычная история. Начальство на словах «за», прогрессивная общественность ждет и жаждет, а ничего не происходит. Бессмысленно делать огромные вложения в реконструкцию «ударника», размещать коллекцию и содержать музей, не являясь собственником здания.
Какое-то время мы молча разглядываем полотна. Впрочем, пауза длится недолго.
– Нет, вы посмотрите на «рубашку» Рогинского, – властно требует Шалва. – видите, она здесь в раме. Она раньше висела у меня дома на стене. Но рядом с ней невозможно находиться никому и ничему. Она все рядом с собой убивает. Хочется смотреть только на нее. И этот красный цвет. совершенно убийственный! Чувствуете, да?
Под его напором трудно что-либо почувствовать, кроме легкого онемения, как при наркозе. Но «рубашка», издалека похожая на схему разделочной туши в мясном отделе советского гастронома, и впрямь бьет по глазам наотмашь. Так что волей-неволей все время к ней возвращаешься.
Мне интересно, с чего началось его увлечение искусством. Ведь, как известно, коллекционерами не рождаются, ими становятся.
– Интерес возник очень рано. Финансовые возможности у нашей семьи были весьма скромные. Я жил «в глухой провинции у моря», в Батуми. Это был еще Советский Союз. Дома имелась только одна книжка – «Пятьдесят западноевропейских художников» с черно-белыми картинками. я и сейчас могу с ходу назвать каждого из них. Вначале мама читала ее мне, потом я сам стал ее изучать. Именно тогда я узнал, что Джотто открыл перспективу, а среди немцев самым великим был Дюрер, ну и так далее. для меня это был другой мир. Ну а потом я серьезно занялся спортом…
Каким видом?
Водным поло. Начал выезжать за границу в очень юном возрасте. Там я, конечно, покупал книги по искусству.
Легко представить себе жизнь юных спортсменов за границей: это же бесконечные тренировки, соревнования. Сходить куда-то в музей, пойти на выставку – целое событие?
В музей – нет, на выставку – нет, таких возможностей не было. Конечно, были экскурсии. Например, в Риме мы видели основные достопримечательности – нас провозили по ним, – но на музеи ни времени, ни энергии уже не оставалось.
А сколько вам было лет?
Я начал выезжать со сборной в семнадцать лет. Для советского союза это была большая редкость. Представляете, что это такое – увидеть мир в этом возрасте! Я весь Рим исходил пешком. Тогда же состоялись первые встречи с кино. Однажды я опоздал на финальный матч международного турнира и купил билет на ближайший сеанс в соседнем кинотеатре, чтобы просто убить время. А потом вдруг понял, что не могу уйти, хотя меня уже наверняка ждут, ищут. Это был фильм «Пролетая над гнездом кукушки». Если бы мне кто-нибудь сказал, что спустя годы я познакомлюсь с его режиссером Милошем Форманом, никогда бы не поверил.
Спортивная карьера в какой-то момент закончилась. Что было после?
Еще активно занимаясь спортом, я поступил на экономический факультет МГУ. Отделение экономики зарубежных стран. Потом была аспирантура института востоковедения академии наук. Мне посоветовали обратить внимание на перспективную тему отношений США и стран Азии. Мой научный руководитель академик Алексей Арбатов работал в Институте мировой экономики и международных отношений, а сам я трудился в институте востоковедения. Специализация – американская внешняя политика, в том числе в Азии. Я успел защитить кандидатскую диссертацию и даже какое-то время поработать в том же институте, когда рухнул Советский Союз. Тогда я занялся переводами Набокова. Ушел, можно сказать, во внутреннюю эмиграцию. «Лихие девяностые» я просидел на даче наших друзей. Она принадлежала Евгению Максимовичу Примакову. Он хорошо знал меня и мою семью.