Мы вас не понимаем? Тогда мы идем к вам
Один из лучших способов познать себя и окружающую реальность — не убегать от того, чего мы боимся или чем возмущаемся, а наоборот, столкнуться нос к носу со своими страхами, опасениями, предрассудками. В рамках мастерской «Репортаж: секреты мастерства» Школы журналистики «РР» мы отправили наших подопечных к тем людям, которые их возмущают, пугают, с которыми они категорически не согласны. Демократический настроенный автор встретилась со сталинистами. Человек, дорожащий своим именем и фамилией, — с теми, кто их легко поменял. А девушка, убежденная, что в случае патологии плода непременно нужно делать аборт, — с женщинами, отважившимися все-таки родить. И выяснилось, что диалог возможен, даже когда позиции полярны
1Сталин на нас есть
Позиция. Я не понимаю молодых людей, которые симпатизируют Сталину. Мне неприятно, что в моем городе перед Днем Победы вывешивают баннеры со Сталиным. Я считаю, что симпатия к Сталину — оправдание системы, в которой жизнь человека подчинена достижению экономических показателей. Не понимаю, почему популярность Сталина в России растет. И меня пугают люди, оправдывающие кровавого диктатора.
***
Весной я увидела в интернете фотографию Софии с первомайской монстрации. На «несерьезное» шествие обычно надевают странные, эпатажные костюмы. Девушка надела чекистскую форму и принесла плакат «Верните мой 1937-й». Надпись под цвет помады — красная. Говорит, это не эпатаж, а политическая позиция.
— У нас сейчас очень много людей, которые мыслят экстремистски. У молодежи дурь в башке! — слово «молодежь» 25-летняя София произносит так, будто себя к этой категории не причисляет.
— Что значит «Верните мой 1937-й»? Что можно наказать человека за экстремистское мнение?
— Да. Человек должен отвечать за свои слова. Пусть даже будет уголовная ответственность. Известно, что при наличии судимости трудно найти хорошую работу. Так пусть люди включают мозги, прежде чем что-то сказать.
В марте у Софии должна родиться дочь. Я застаю ее за разбором детских вещей в квартире родителей. Когда-то в этой комнате жила Сонина бабушка, учительница математики, которая ее воспитала. Бабушка рассказывала маленькой Софии истории о том, как хорошо жилось в Советском Союзе. Бабушка любила Сталина. И свою симпатию к нему девушка объясняет просто: «Что тебя в детстве окружает, то и становится близким».
— У меня, конечно, были cомнения. Я даже какое-то время работала в православном храме, помогала нищим, бездомным, старикам. Там к личности Сталина относятся, скажем так, «фифти-фифти»… А Сталин был верующим человеком, если что. Он просто не афишировал, потому что тогда это было не принято. Православие не такая уж мирная религия: если обижают твоего близкого, твою семью, если родина в опасности — брались за мечи и шли воевать. Я сама в чем-то жесткий человек. Ну, например, в отношении к себе, к своим близким.
Сонин голос смягчается. Я представляю, как на бабушкином диване она мечтает среди пакетов с детскими вещами.
— Не знаю, как у меня на самом деле жизнь сложится, но дай бог, если будет так. Допустим, я буду бабулькой старенькой умирать в постели. И буду осознавать, что сделала в жизни что-то важное, Богу послужила, людям помогла, права простых людей отстояла. И не будет мыслей, что зря жизнь прожила такую длинную — только небо покоптила.
***
Марат причисляет себя к другой категории — коммунистов. Ему двадцать шесть, у него добрые карие глаза. Он занимается продвижением сайтов, работает по найму и считает себя представителем рабочего класса.
— Смотрите: если я сейчас занимаю по отношению к Сталину позицию обычных рабочих людей, то оцениваю его положительно. Если же я встану на позицию либерал-буржуазии, оценка будет отрицательной. Надо обладать классовым сознанием. Надо понимать, почему так сложилось, — говорит Марат.
К Сталину его привела цепочка размышлений и наблюдений. На антикоррупционной волне 2011-го он заинтересовался политикой, потом историей, а с наступлением экономического кризиса разочаровался в капитализме. Разговор о судьбе рабочего класса мы ведем в буржуазной обстановке битком набитого кафе.
— А либерал-буржуазия кто у нас сегодня?
— Это развитый капитализм. Олигархи, например.
— То есть вы, грубо говоря, против олигархов?
— Грубо говоря — да.
— А если предприниматель мелкий и законопослушный, можно его тоже к рабочему классу отнести?
— Законопослушный? А кто законы пишет? Господствующий класс. Чтобы это понимать, нужно обладать классовым сознанием…
Марат немного теряется. Потом достает листок, в котором он законспектировал основные тезисы по теме нашего разговора. Пробегаю глазами. «Борьба с коррупцией», «победа в Великой Отечественной», «вел скромную жизнь», «наличие настоящей свободы сло…»
— Свобода слова?! Вы считаете, что при Сталине была свобода слова?
— Тут надо понимать… смотря какая…
Марат начинает смеяться. Я тоже.
— Рабочие имели возможность писать напрямую письма Сталину. И он им отвечал! Они могли приходить в центральные комитеты и говорить о своих требованиях. Есть документальные факты — я могу их привести. Из газеты «Правда» или из других источников.
— Сталин — тоталитарный правитель?
— Не совсем так. Советский Союз строился на советах на предприятиях. То есть рабочие могли выдвигать своих кандидатов. И могли их отзывать. И отзывы были, можно посмотреть документы…
— А как же репрессии?
— Тут вопрос количества. Подавлялись в основном люди, которые… действовали не в интересах рабочего класса.
— По-вашему, это приемлемо?
— Приемлемо. Я вообще за демократию! — вдруг говорит Марат и возвращает мне же мой удивленный взгляд. — Настоящую. За интересы большинства! Если люди… — он опять долго подбирает слова, — мешают… действуют против интересов большинства, их надо вынудить отойти от своих интересов.
***
— Не нужно, чтобы человек со мной соглашался, но я за то, чтобы быть объективными, — говорит Настя. Свою позицию она подкрепляет цифрами и выражает без эмоций. Говорит об уровне грамотности, бесплатной медицине, бесплатном жилье. Насте 22 года. Мне она кажется младше из-за высокого, немного детского голоса.
— Ну что значит репрессии? — переспрашивает она. — Насколько я помню, к смерти было приговорено около 700 тысяч человек. Из них около 600 тысяч приходится на 1937-1938 годы. Тогда был Ежов. Его потом самого расстреляли за это рвение.
Мне порекомендовали Настю как человека, который охотно участвует в семейных спорах про Сталина. Я чувствую, ход этого разговора был отточен в десятках словесных стычек.
— Честно говоря, не помню, с чего все началось… Наверное, с передачи в детстве про него. Негативной, кстати. Мне было лет одиннадцать. Там показывали его портрет — один из самых распространенных, с усами.
— То есть вам сначала портрет понравился?
— Мне была приятна его внешность, стало интересно, что это за дядя. Сначала я все негативное про него отрицала. Относилась со слепым обожанием. Потом долго анализировала все, что я отсекала. Поначалу очень сильно ругалась с людьми. Потом поняла, что это действительно у кого-то горе в семье — репрессии. Не каждый может и не каждый хочет смотреть на это глобально. У меня есть сестра, которая до сих пор очень болезненно к этому относится! Она не признает ни под каким видом Сталина. Остальные поначалу со мной спорили в кровь. Но потом начали происходить кризисы разные. Увольнения всякие, комиссии по ипотеке… И даже родные мои стали задумываться, что все, возможно, было не так плохо.
— Вам очень трудно поверить. Даже если бы вас посадили, вы бы все поняли и простили?
— Понимаете, мне интересно понять человека, который настолько увлечен идеей, что готов пожертвовать всем. Даже когда его сын попал в плен, он сказал знаменитое «Солдат на генералов не меняю». Это какой нужно обладать силой и мужеством! Я до сих пор сама, если честно, не поняла, насколько это нормально, — неожиданно признается Настя.
2Свое чужое имя
Позиция. Есть люди, которые поменяли имя, данное им родителями. Я просто не в силах их понять. Имя — это же что-то сакральное, судьбоносное, неотделимое от личности! Разве можно его просто снять и выкинуть только потому, что оно кажется немодным, неоригинальным? Как можно надеть на себя, словно маску, чужое имя? Что это за нелепая причуда, что за бред?
***
— Шьяма, это Таня. Таня, это Шьяма, — знакомит меня со своей кошкой Раманта. — Ее имя означает «смуглая».
Догадывается ли кошка о своем странном имени, я не знаю, но у ее хозяйки, молодой женщины со славянской внешностью, оно еще более претенциозное — Кришна Рамантика. Она разрешает звать себя просто Раманта.
Раманта провожает меня в свою спальню, и мы будто попадаем в храм — чувствуется аромат сладковатых благовоний, стены пестрят изображениями Кришны и других богов. Все они улыбаются, я невольно думаю, что они наблюдают за нами.
— Еще в самом раннем детстве я чувствовала, что у меня есть другое имя, которое я должна найти сама, — говорит Раманта, и голос ее звучит как переливы колокольчиков, висящих в дверном проеме.
— А как тебя звали?
— Не хочу называть то имя. Оно больше не мое. В детстве я часто спрашивала родителей, почему у меня такие имя и фамилия. Я чувствовала, что они не мои, чужие. Точно знала, что должна сама выбрать имя, и с детства искала это звучание.
В юности я познакомилась с японской культурой и услышала имя Рюити. В тот момент я почувствовала глубочайшее созвучие с ним, словно все струны моей сущности отозвались на него… Рюити означает «дракон», и я почувствовала, что дракон — мой тотемный покровитель. Позже нашла фамилию — Кавайгару. В переводе с японского — «любить» или «танцевать». Получилось Рюити Кавайгару — танцующий (или любящий) дракон.
— Стой, но сейчас ты ведь Раманта?
— Раманта — еще одно имя, обретенное при духовной инициации. Я получала посвящение в путь преданного служения Кришне. Полное мое имя — Кришна Рамантика, «та, кто дарит Кришне радость любви».
— А паспорт снова будешь менять или есть шанс, что ты еще раз обретешь свое имя?
— Нет, я издала несколько книг как Рюити, читатели могут запутаться. Имя Раманта я вряд ли поменяю. В двадцать лет моя личность только формировалась, а сейчас я уже обрела себя.
— Как отреагировали твои родители?
— Я поставила их в известность, только когда поменяла документы. Знала, что они не одобрят. Такие решения надо принимать быстро и действовать самостоятельно. Родители не были рады. Сначала возмущались, а потом приняли… Но когда я это сделала — почувствовала сильнейшее счастье! Я обрела имя и фамилию, с которыми чувствую созвучие.
Мы еще немного говорим о значениях имен, и тут я неожиданно вспоминаю мою семейную историю. При рождении родители дали мне другое имя и месяц называли меня Анастасией. Но из-за настойчивых требований бабушки переименовали в Таню.
— Ты можешь черпать силу в обоих именах, в их звучаниях, — напутствует меня Раманта.
***
На мой звонок Доброяр ответил не сразу. Когда трубку, наконец, поднял, не сказал «да» или «алло» — просто молчал, будто пытаясь понять, стоит ли отвечать.
— Вы кто? Откуда у вас мой телефон?
— Дали в библиотеке.
— Ох и получат они у меня!.. — он выражается нецензурно. — Сколько раз говорил, чтобы не давали мой номер!
— У вас такое доброе имя, а вы такой злой, — говорю.
— Ха-ха-ха-ха!!! — тут в трубке разливается по-настоящему добрый смех, он моментально заражает весельем и меня.
На небольшой кухне русский самовар, индийский чай и уютный хозяин, занимающий почти половину помещения. Он уходит на минуту и возвращается с зеленой тесемкой вокруг чела: облачился перед важной церемонией, пусть даже чайной.
— Зачем вы поменяли имя?
— История моего прихода в мир драматична, трагична, — Доброяр не говорит, а как будто сказывает. — Нежеланный, вынужденный ребенок. Хотели девочку. Родился мальчик. У матери были проблемы — думали, я не выживу. Тяжелые роды. Спасли. Светлая память бабушке моей (которая как раз хотела девочку), — она сказала: «Назовите ребенка именем моего первого умершего сына Анатолия, и я признаю внука». До сих пор у меня мурашки… Каков подарок! После этого скорые только успевали меня спасать: то воспаление легких, то всякая хрень, а потом желудочный грипп, возможно испанка. Десять суток держалась температура, ничего сделать не могли: выживет — хорошо, не выживет — что ж, ничего вечного не бывает. Представляешь? Меня же заживо похоронили: дали имя умершего ребенка. Это ж какая энергетика заложена! Откуда тут быть здоровью, удаче? Я все это испытал на собственной шкуре. Но что я, ребенок, мог изменить? Позже я несколько лет прорабатывал прошлое, ходил на семинары, постоянно работал над собой. Боже ты мой! Сейчас я обрел свое имя. Документы менять не стал, это все не имеет значения. Главное, что в душе. А еще в детстве родные умилялись: «Ну вылитая девочка!». Опять аж мурашки пошли. Хорошо хоть платьице не надевали.
— Но я смотрю, у вас сейчас не только борода, но и длинные волосы. — Если бы не тесемка на голове, Доброяр был бы вылитым байкером: крупный волосатый мужчина с серебряными перстнями на пальцах; один перстень в виде волчьей головы.
— Да, к этому я пришел пять лет назад. Благополучно слетел с трехметрового дольмена, и на меня снизошло вдохновение! Ха-ха-ха! «Ударился молодец оземь и превратился в царя Берендея». Но это должность. А имя — Доброяр, потому что отражает мои качества: добрый и ярый. Про добро понятно, а ярый — была такая славянская богиня любви Яра, только любви — не в смысле между мужчиной и женщиной, а вообще любви к жизни. Имя мое — проявление жизненной силы. А добро с кулаками должно быть… Ха-ха-ха! Я большой и очень добрый! У малых народов эта традиция, кстати, сохранилась: называть ребенка по каким-то его качествам. Смотрят, ребенок шустренький — дают ему соответствующее имя. Подрастает — имя меняют. У славян даже обряд имянаречения был в юношеском возрасте. Имя можно менять как душа просит. Меняется человек, меняется имя.
— Значит, вы планируете еще раз поменять имя?
— А кто мне мешает? У меня много имен в разных традициях! Украинское Олесь, белорусское Алесь (защитник), древнегерманское Рудольф (рыжий волк), скандинавское Сигурд — в честь знаменитого героя, японское Анжин (кормчий корабля), Акбар — потомок Чингисхана и Тамерлана… Я их добавляю в свою жизнь.
— И что-то меняется со сменой имени?
— Конечно! Новое имя — новая жизнь, новая энергия. Я обрел себя. Понял, кто я. Пока человек не определится с этим, он будет жить чужой жизнью. Или ты хозяин жизни, или жизнь тебе найдет хозяина. То, что я волосы отрастил и бороду, неспроста. Борода — богатство рода, волосы — связь с космосом.
— А что насчет ваших связей с родом?
— Из живых осталась только мать. Старший брат ушел из жизни. Остальные связи были утрачены: родня на Украине осталась. А с родственниками как получилось… короче, с такими родственниками, как у меня, и врагов не надо.
— А мама вас как называет?
— Старым именем. Лишь однажды я ей высказал, что меня этим именем заживо похоронили. Но сейчас ей уже девяносто лет, зачем ей напоминать? Пусть живет спокойно. У меня был опыт своей семейной жизни. Но тогда я был другой человек. С детьми и женой не общаюсь, у них потребительский менталитет. Это в прошлом… Может, еще чайку?
***
По сравнению с экзотичной Рамантой и этническим таким Доброяром Виталий Чертков кажется прагматичным, твердо стоящим на земле человеком. С первого взгляда догадаться о том, что он планирует сменить имя — к тому же на такое заковыристое! — практически невозможно.
В Адыгею Виталий приехал, решив в очередной раз кардинально поменять окружение. За сорок шесть лет это не первое и даже не десятое его пристанище. И уж, конечно, не последнее. В планах — смена имени и государства.
Мы встречаемся с Виталием в небольшой однокомнатной квартире, которую он временно снимает, прежде чем окончательно уедет из страны. Он поит меня чаем с какими-то привезенными издалека травами.
— Какое будет твое новое имя?
— Иллатив Воктреч.
— Это твое же имя, прочитанное наоборот!
— Сама догадалась?
— С чего вдруг возникло желание поменять свое имя, данное при рождении, на это?
— Оно появилось, когда я собрался валить в далекий «закордон». И примерно в то же время создал уникальный, как мне показалось, логин — IllativVoktrech. Тогда и решил: если уж уезжать из страны, надо менять имя. Иллатив Воктреч — классное имя, напоминает словенское. Я словенец, у нас такие обляки белие, — он коверкает слова, изображая акцент. — Или под венгра могу косить.
Виталий говорит что-то по-венгерски, и, глядя на его карие глубоко посаженные глаза и аккуратную бородку, я соглашаюсь, что он вполне может сойти и за венгра, и за словенца.
— Я бы поверила, что ты иностранец.
— Ой, я иногда притворяюсь, когда с людьми общаться не хочу: отвечаю по-венгерски, мне верят. Меня как раз знакомые венгры называли Воктреч. Я полгода жил в Венгрии, а там, среди Аттил и Конрадов, имя «Виталий» не звучало. Стал называться Воктреч — всем понравилось. Именно тогда я выяснил удивительную вещь, можешь проверить в словаре. Illative в переводе с финно-угорского языка переводится как «человек, который все время находится в поиске, вечном движении». Для меня это потрясающее философское значение. Вся моя жизнь — путешествие, я все время куда-то еду. В двухмесячном возрасте переехал из Дагестана в Германию, потом из Германии на Украину, оттуда в Абхазию, Грузию и так далее. Рано или поздно я уеду из этой страны навсегда. И Виталий Чертков в той среде — неважно, испаноязычной или англоязычной — не звучит! А Иллатив Воктреч — краткое, емкое, яркое, звучное имя, притом без яркой национальной принадлежности. Когда я его принял, то понял, что ощущаю себя лучше. Мне давно на электронную почту приходят письма с обращением «Уважаемый Воктреч!» или «Уважаемый Иллатив Воктреч!». Я уже много лет как примерился к этому имени и воспринимаю его как свое.
— А свое-то имя чем не угодило?
— Оно мне с детства не нравилось. Я завидовал тем, кого звали Александрами. Родители хотели назвать меня Вовой, но когда меня принесли из роддома, старший брат сказал, что я буду Виталиком. А кто-то из старшего поколения поддакнул: типа с детьми спорить нельзя. И до определенного времени я с этим именем мучился.
— Что значит мучился?
— Мне не нравилось, как оно звучит! А родители еще умудрялись меня называть Виталькой, — смеется. — Меня просто выворачивало. Но что может сделать ребенок в десять лет? Завели в универмаг — какую куртку купили, такую и носишь, хоть ты и говоришь, что нравится другая. Семья же авторитарная.
— В чем это проявлялось?
— Ну, допустим, ты — моя жена, и мы вместе приехали к моим родителям в гости, сидим пьем чай, а уже через полчаса моя мама может выбрасывать наши вещи в окно…
Воктреч замолкает, видимо, вспоминает тот случай.
— Неужели с возрастом не примирился с именем?
— Когда я повзрослел, антипатия прошла. Не то чтобы я хотел спрятаться — просто у меня проблемная семья и утраченные связи. Более-менее был контакт с отцом, но тот рано умер, шестьдесят с хвостиком ему было. Дело не в том, что я не уважал отца, но я хочу поменять имя, чтобы не было отчества.
— Как я поняла, сейчас у тебя из родных остался только брат?
— С братом мы перестали общаться еще при жизни родителей. По отцовской линии я пытался найти в России двоюродных сестер, но безуспешно. Это отдельная тема.
— Тебе не кажется, что смена имени — это своеобразный отказ от корней, от семьи?
— В принципе, да. Если бы отец был жив, я бы и не помышлял об этом. Даже не знаю, как бы он на это отреагировал. Но отца сегодня с нами нет. А остальные родственники… Сначала они перестали ощущать меня своей семьей. Потом я не просто от них отказался — я смирился с тем, что они не считают меня своей семьей. У меня нет на них обиды, хотя должна быть по факту. Я просто удалился из той среды.
— Ты хочешь порвать с ними окончательно, сбежав на другой конец света и поменяв имя?
— При желании меня можно будет найти и с новыми данными.
— А ты хочешь, чтобы тебя нашли?
— Нет.
3Обречь на жизнь
Позиция. Трудно себе в этом признаваться, но я не понимаю, когда беременные женщины, у которых выявляют патологию плода, решают его сохранить. Мне кажется, за этим стоит всеобъемлющий эгоизм — эгоизм человека, способного ради самого себя, ради «чистой совести» сделать другого инвалидом. Если перевести проблему в плоскость «взрослый — взрослый» и представить, что один человек осознанно, хладнокровно обрекает другого на инвалидность — например, отпиливает ногу, — это превращается в сюжет хоррора, подает повод к подозрениям в садизме. Когда же речь идет о нерожденном плоде, на первый план выходят интересы матери — ее чувства, ее здоровье, ее право на выполнение детородной «программы». Однако женщина вершит не только свою судьбу, но и судьбу будущего взрослого, обрекая его взойти на Голгофу и провести там жизнь: быть недееспособным, ограниченным в возможностях, в том числе испытывать простейшие человеческие радости. Жертвой единоличного выбора женщины становится не только ее ребенок, но и близкие: супруг и родители, которым теперь вменяется в обязанность непрерывная психологическая, физическая и материальная поддержка. Страдают другие дети в семье: отныне все внимание мамы поглощено «особенным» ребенком, а им отводится роль статистов. У меня к таким женщинам есть вопрос: хотели бы вы сами родиться инвалидом? Желали бы этого своим друзьям? Своим братьям, сестрам? Почему материнская любовь оборачивается чудовищной безжалостностью?
***
— Врачи говорили, надо срочно делать аборт, потому что у меня родится овощ, — Ольга усмехается, но без горечи или злобы. — Возможно, для кого-то аборт — нормально, а я повредилась бы головой. К тому же я православная и считаю, что человек существует с момента зачатия. Ребенок шевелится, трогает тебя руками. Взять и грохнуть его, а потом чувствовать себя хорошо?
Ольге около тридцати. Поджарая, без косметики, волосы убраны в высокий растрепанный хвост. В жизни — ветеринар-кардиолог, мама Димы и Андрея. В 2015-м, когда Диме не было и года, Ольга с мужем захотели, чтобы у сына появились братик или сестричка. На 20-й неделе УЗИ показало: у плода spina bifida, расщепление позвоночника. В тяжелом случае ребенок рождается парализованным ниже пояса: не может ходить и контролировать выделительные процессы кишечника и мочевого пузыря.
— Как православие уживается в тебе с медицинским образованием? — спрашиваю. — Сторонники абортов пишут, что до 12-й недели плод ничего не чувствует.
— Мне по барабану, — говорит она резко, на выдохе, — что чувствует ребенок внутри меня. Мне важно, что чувствую я. Тут я немножко эгоист. Умрет — значит, такова его судьба. Это не моих рук дело, так решила природа. Но с того момента, как я узнала о беременности, я мама. Мне все равно, какой он — есть ли у него руки, ноги, голова. Это мой ребенок, и никто не вправе взять меня за поводок и потащить на аборт! — Ольга смеется, как будто представила эту абсурдную сцену. — И неправильно, когда врачи обманывают, говорят, что ребенок все равно будет нежизнеспособным… Дети с таким диагнозом, как у Андрея, живут и учатся в школе наравне со всеми.
— Но не все могут ходить.
— Да, многие не могут. И есть проблемы в органах малого таза. Нужно приспосабливаться к этому. Мы живем в двадцать первом веке. Есть куча способов, чтобы дети не чувствовали себя ущербными. Мы же не отправляем на мясо тех, кто попал в автокатастрофу и не может двигаться, а?
Когда беременная Ольга услышала диагноз, перерыла весь интернет. «Ерунда какая! — думала она. — Разве маленькую дырку в позвоночнике ничем нельзя закрыть?» Вскоре нашла: в Цюрихе проводят корректирующие внутриутробные операции. Профессор, автор статей о проблеме spina bifida, дал добро: «Нам нравятся твои обследования. Приезжай». Но цена вопроса — неподъемные пять миллионов рублей. На поиски этой суммы оставалось две недели: внутриутробное вмешательство возможно до 25-й недели беременности.
— Моим родителям было очень тяжело. Они говорили: «Собирай чемоданы и бегом на аборт», — Ольга снова смеется, но смех уже какой-то прогорклый. — Я не знаю, что бы делала, если б не муж. Он поддерживал меня во всем, хотя, мне кажется, ему было страшно. Он не понимал: как я поеду за границу? И где я видела дурака, который даст нам деньги на лечение?
Сумму на операцию собрали за неделю. Случившееся тогда Ольга называет чудом. «С того момента, как я решила, что иду до конца, — говорит она, — все происходило словно само собой». Кто-то прислал контакты благотворительного фонда. Нашлись люди в Швейцарии, которые сказали: «Тебе тут жить четыре месяца. Давай мы поможем едой, деньгами, жильем». Маленький Андрей родился здоровым. Потом было осложнение и вторая операция. Ольга говорит об этом так: «Мы немножко испортились». У Андрея отказал мочевой пузырь. Теперь, чтобы ребенок пописал, мама четырежды в день вводит ему катетер.
— Если когда-нибудь Андрей спросит: «Мама, почему я такой?», ты тоже скажешь, что это был твой эгоистичный выбор?
— Я скажу: «С момента зачатия я была твоей мамой, и мне предстояло решать, появиться тебе на свет или нет». Он же не мог тогда принимать решения, его никто не спрашивал! Но если мой сын вообще задумается об этом, это будет мой провал. Мама должна вести себя так, будто ее ребенок самый лучший и нормальный, даже если его ноги не работают напрочь. Зачем эти ноги вообще нужны? Что, все хотят быть спортсменами? Есть виды деятельности, доступные без рабочих ног, и жалость — самое отстойное чувство. Она непродуктивна. Надо работать с тем, что есть, и решать сегодняшние проблемы. Никто не знает, что ждет нас в будущем: может, наномедицина научится восстанавливать нервы, и все, у кого spina bifida, вскочат и побегут! А может, завтра в Землю врежется метеорит, и эти рассуждения потеряют всякую ценность.
— Когда ты заходишь в храм, спрашиваешь: «Господи, за что?»
— Не «за что», а «почему», — Ольга снова смеется.
— Ты нашла ответ?
— Как православный человек я думаю, даже задавать такой вопрос не надо. Нам не дано проникнуть в эти сферы. Просто тогда мне было очень страшно, вот и все.
— На своей работе в ветеринарном кабинете ты усыпляешь животных?
— Когда начинала карьеру, усыпляла. Сейчас не хочу. Мне стало их жалко. Если есть люди, которые могут усыплять, пусть они сделают это за меня.
— Даже если животное мучается?
— Потому я не завожу животных. Насмотрелась этой боли на работе.
— Но ты родила ребенка, у которого могли быть сложные проблемы со здоровьем.
— Если я заведу собаку, то не буду ее усыплять.
— Вне зависимости от того, сколько она пролежит и будет ли скулить?
— Всегда понятно: животное уйдет. Но если бы у моей собаки была патология, это была бы история про паллиативный уход. Если она чувствует боль, мы убираем боль. Если обезвоживание — делаем капельницу. У меня бы не поднялась рука усыпить животное. Это опять мой эгоизм: не хочу нести ответственность за решение, жить кому-то или нет. Это тяжело. Думаю, я так не смогу.
— Ты не хочешь нести ответственность за смерть, но готова жертвовать своим комфортом?
— Так мне легче.
***
— Я часто вспоминаю, как увидела ее на проекторе УЗИ, как она «летала». У нее была такая легкость бытия, которая мне не свойственна. Я смотрела с полным восхищением, и было ощущение, что я подглядываю.
Айя Тукманова живет в Казани. Ей тридцать девять, хрупкая брюнетка, едва выглядящая на тридцать. На своей странице в социальной сети она пишет о себе: «Мама Очень Маленького Принца и Девочки с Крылышками». Сейчас Принцу одиннадцать. Дочери было бы два года. Имя выбрали заранее — Рания: арабско-персидское, означает «пристально смотрящая».
— На двенадцатой неделе я пошла на УЗИ, — рассказывает Айя. — Было тревожное предчувствие: в начале беременности я простудилась. Переболела и успокоилась — я знала женщин, которые тоже болели на ранних сроках и благополучно родили детей. В кабинете на стене висел большой проектор для мам, и я могла видеть, как малыш резвится. Он взмахивал ручками, ножками, кувыркался, будто в невесомости, — в общем, балдел. А врач молчал подозрительно долго. Я спросила: «Что-то не так?» Мне ответили: «Да, что-то не так». — «А что именно?» — «Пока не понимаем». Помню, как вышла в туалет и сказала ребенку, чтобы он ничего не боялся, что мы все равно будем вместе.
С приходом и уходом Рании жизнь Айи внешне не изменилась: любящие муж и сын, работа в благотворительной организации «Мамы Казани». По образованию Айя педагог и психолог. Перед второй беременностью она уже была волонтером и координатором благотворительных программ. Сначала дежурила в больнице при детях из детдомов, которых было не с кем оставить на лечение. Потом консультировала семьи, готовые к усыновлению.
— Черепная коробка не закрыта сзади. Мозг незащищен. Ребенок умирает после родов или через несколько дней. Показание — аборт. Внутренне я считала, что не хочу и не буду делать аборты. Не мое дело отнимать жизнь. Не я ее даю, иначе я могла бы воскресить умершего. Я так не умею, значит, не могу и забрать. Вопрос об угрозе моей жизни не стоял, поэтому не было никакого выбора — сохранять беременность или нет. Реакция врачей походила на испуг… Мне кажется, люди очень боятся смерти.
— А ты не боишься?
— Вся беременность была насыщена ее осознанием. Самое поразительное — то, что из жизни никуда не денешься, — Айя подавляет в себе смех. — Она бес-ко-неч-на-я. Реально, и не смерть ей противостоит. Смерть чередуется с рождением.
— Тебе дали подержать Ранию?
— Нет. Она умерла еще внутри меня. Ее переложили на стол. Далековато было, но я пыталась разглядеть. Врач перехватила мой взгляд, кому-то кивнула, и тело закрыли пеленкой. Потом мы разговаривали с коллегой. Она говорит: «Странно ты описываешь. Обычно дети после родов страшненькие, с отеками». Не знаю, почему я запомнила так, но лицо было хорошеньким. Я видела кругленькие глазки, они были закрыты. Веки — форма, как у моего мужа. Видела, что волосики вьющиеся, прилипшие. Губки как у резиновых пупсов, бантиком. И ушки заостренные чуть-чуть, как у эльфика. Пока я была в сознании, помню, что повторяла врачам: «Ребенка надо отдать мужу. Мы будем хоронить». Я переживала, потому что слышала, что абортируемых могут где-нибудь бросить, закопать.
— Разве пережить аборт не легче, чем смерть?
— И внутри, и снаружи это все равно мой ребенок.
— Если бы ты знала, что Рания проживет полчаса или несколько дней, но ей будет очень плохо, ты бы сделала аборт?
Полминуты тишины.
— Думаю, не сделала бы, — ее голос дрожит. — Я не знаю, что такое «плохо» и где будет «хуже»… Не могу прочувствовать за кого-то, как лучше умирать. Если бы мне предложили, не дай бог, умереть сейчас или попозже, но «будет очень плохо», я бы не сказала: «сейчас». Мы все равно когда-то умрем...
***
— Тест назывался так страшно: «на уродство плода». На тринадцатой неделе мне предложили его пройти. Я сдала кровь, а через пять дней меня пригласили в генетический центр. По телефону врач сказала: «Честно, не знаю что…» Может быть, соврала, — смеется Оксана Молчанова. — Я долго не верила. Вплоть до идиотизма: мол, вы перепутали женщин, у меня такого не может быть… Ужас. Шок. Как будто все не со мной. Скрининг подтвердил диагноз. Я в полуамебном состоянии — и снова: «Не верю, фигня, ошиблись». Тогда мне сказали: можете пройти биопсию хориона. Фишка теста в том, что сразу понятен пол ребенка. Пришли с мужем за результатом, а на бумажке написано: девочка, 47 хромосом. Синдром Дауна.
Оксана и ее муж Иван — очень красивая пара. Такие в инстаграме (соцсеть признана в РФ экстремистской и запрещена) ведут блоги о путешествиях и завтраках с кофе и круассанами. Иван — фотограф. Оксана в затяжном декрете. Шутит, что материнство — это не ее, не признает прививок, выступает за экологическую ответственность, классической системе образования предпочитает альтернативную. Одним словом, продвинутая молодая семья. Полгода назад они переехали в Тверскую область, в экопоселение «Ясная слобода». Тут до Москвы рукой подать, и дети растут на свежем воздухе.
— Все, до чего мы додумались тогда, — прерывание беременности. Я сказала, что не хочу растить ребенка с синдромом Дауна. Приехали в родильный дом, и тут случилась мистическая вещь: прием вел подвыпивший гинеколог, — в Оксанином смехе слышится: «Бывает же такое!». — Не только от него несло — вся приемная пахла алкоголем! Может быть, поэтому он сказал: «Аборт на вашем сроке грозит гибелью матери. Приходите на 20-й неделе. Вызовем роды, ребенок родится мертвым, вы про него забудете, и все будет хорошо». Следующий месяц был абсолютно черным. Каждый день я возвращаюсь с работы, сползаю по стенке и вою. Чувствую, как внутри меня начала шевелиться дочка, а я глажу живот и понимаю: через две недели поеду ее убивать. Но в какой-то момент мы начинаем читать. Вышли на организацию «Солнечные дети». Позвонили, директор спросила: «Вы дома?». Через полчаса она с мужем и двумя детьми, один из которых с синдромом Дауна, была у нас. Они ни в чем не убеждали. Мы просто посидели по-дружески. Мне в руки всунули этого ребенка, а он меня абсолютно не испугал.
— Что будет с дочерью, когда вас не станет?
— Думаю, о Саше позаботятся ее братья, а еще мне верится, что Саша сможет сделать это сама. У нее есть пожизненная пенсия по инвалидности. Нам остается научить ее пользоваться деньгами и обслуживать себя. А вообще я хочу, чтобы она нашла свое предназначение, и вполне видится, что у нее есть собственная семья. Как человек скептически настроенный я не думаю, что у нее будут дети, но муж, любимый — вполне.
— Нет ли в этом материнского эгоизма: родить ребенка, который по-настоящему не будет принят обществом?
— В чем эгоизм? За семь лет я много чего наслушалась, только не понимаю: в чем эгоизм? Может быть, это прозвучит… ну не знаю… да, честно говоря, по фигу! «Общество» — такое аморфное, пространное понятие. Общество много кого не принимает. Не только по признаку лишней хромосомы — малейшего отличия! Ведешь другой образ жизни? Бан тебе. У тебя нет молодого человека? Бан! На нас с мужем тоже смотрели как на странную пару. Удивлялись, что мы переехали в какую-то экодеревню. Ребенок с синдромом Дауна сделал нас лишь немного страннее. Скольких я начиталась комментариев: «Зачем вы рожаете уродов!»
— Что вы бы ответили их авторам?
— Я принимала решение в тот момент жизни и за себя. Я захотела родить этого ребенка. И родила.
Автор благодарит благотворительный фонд «Сделай шаг» за помощь в организации интервью
P. S.
То, что каждый из авторов делал внутри проекта, было исследованием очень личным. Но в процессе работы мы поняли кое-что о том, где проходит фронт современного общественного конфликта. В отличие от общественного пространства прошлого, где были централизованные каналы информирования, общепризнанные авторитеты и проживаемая всеми вместе политическая жизнь, современное пространство неоднородно. У нас есть каналы информации, которые настраиваются под личные интересы, каждый подбирает сам для себя источники и темы. А потому линии водораздела пролегают внутри каждого конкретного человека, а не по границам четко сформировавшихся социальных или политических групп. Но где именно? Наш эксперимент над собой показал: линия нашего принципиального публичного спора с человеком, чья позиция по первой видимости противоречит нашим социальным, моральным или политическим взглядам, на самом деле находится на той глубине, где заложено личное, житейское и жизненное непонимание, достаточно сильное, чтобы вызывать возмущение или страх. А потому противоречие может касаться самых разнообразных предметов. Если я чего-то не понимаю или боюсь, богатое информационное пространство позволяет выбрать любую «страшилку» по вкусу. Кто лично вам покажется опаснее: озабоченные транссексуалы или жестокие главы патриархальных семей? Инвалиды (в ситуации, когда вы сами очень боитесь этой участи) или те, кто призывает делать аборт при прогнозе на инвалидность? Поклонник Сталина, публикующий агрессивные тексты, или призывающий к революции радикальный либерал? Исламский террорист, православный диктатор или, может быть, безразличная толпа, которая ничего не предпримет, если вас будут убивать у нее на виду? Галерея образов, из которых можно выбрать личного врага, бесконечна. Но порой достаточно внимательнее на этого «врага» посмотреть, поговорить с ним по-настоящему — и увидеть, что не так страшен черт. И, возможно, даже никакой это не враг.
Но для этого нужно обрести способность к нормальному человеческому разговору.
Текст : Софья Коренева (Хабаровск), Татьяна Филонова (Майкоп), Елена Максимова (Курган), выпускники мастерской Юлии Гутовой «Репортаж: секреты мастерства» Школы журналистики «РР»
Фотографии: из личного архива Софьи К.; Артур Лаутеншлегер; из личного архива семьи Молчановых
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl