Путешествие в прошлое: какой след оставили русские в истории Японии
Япония — страна где древние традиции существуют в гармонии с прорывными технологиями, а тихие сады сменяются шумными мегаполисами. Здесь величественные храмы соседствуют с футуристическими небоскребами, а традиции чайной церемонии переплетаются с киберспортом. Японцы бережно относятся к памятникам архитектуры, среди которых — Иностранное кладбище в Йокогаме, где покоятся несколько десятков наших предков, оставивших след в японской истории. Особенности этого загадочного места описал культуролог и японовед Евгений Штейнер в своей книге «Япония. Приближение к Фудзияме». Книга вышла в издательстве «Слово», «Инк.» публикует ее отрывок.
В тени величественного Фудзи, на берегу Токийского залива, расположилось Иностранное кладбище в Йокогаме — место вечного покоя для иностранцев, оставивших свой след в истории Японии, среди которых немало русских солдат, революционеров, деятелей культуры и т.д. Каждая могила рассказывает свою историю, позволяя заглянуть в прошлое и понять, как переплелись судьбы разных культур в этой уникальной стране.
Грязь истории
Течение времени напоминает мне грязный селевой поток — неумолимо и неостановимо сползая откуда-то сверху, поток этот затапливает мутной своей жижей все подряд. Сначала пропадают из вида низины и все, что было в них; потом уровень наносов все повышается и повышается. Сначала камни на дне оврага еще торчат наполовину; потом уже совсем скрытые, они смутно темнеют сквозь непрозрачную воду. Потом слой наносов делается толще, и ничего разглядеть и даже выудить уже нельзя.
Грязь времени густеет и противится ковырянию и раскапыванию. Какое-то время остаются видными пригорки и холмы, потом — через сотни лет — только горы, окруженные непрозрачным густым болотом. Этим-то горам я и уподоблю тех людей, кто остается в истории. Потомки только эти горы и видят — часто тоже лишь верхушки — и судят по ним о прошлом. Суждение чаще всего получается неадекватным, но, наверно, в этом есть своя историческая правда.
Вообще, история — это скорее неиссякающий поток амнезии, нежели фиксация памяти. Наверно, это правильно. Историческое сознание не было бы историческим, если б было заполнено миллионами дней и миллиардами имен. Если смотреть на каждый камешек на дне оврага, то невозможно поднять голову и увидеть горы. К тому же с близкого расстояния большинство простых камешков оказываются похожими один на другой и вовсе неинтересными.
Так и с большинством людей — делать с ними историку (если он интересуется личностями, а не типичными представителями) решительно нечего. Грустно, но что делать — во все времена большинство людей жили, чтобы просто как-то жить и выжить, а это в общем и целом занятие довольно однообразное и непривлекательное. И тем не менее, история историей, но ведь каждый, кто умер и оказался затоплен последующими приливами времени, когда-то жил, и сколь бы никчемной с точки зрения вечности ни была бы его мелкая жизнь, был этот человек неповторим — носил имя, любил и, может быть, был любим.
Все-таки несправедливо, что все они канули без следа. Хорошо, чтобы хоть что-то осталось — хоть имя. Имя и именной список часто оказываются намного интереснее биографии как таковой. Вспомним пронзительную грусть классного списка в «Лолите», вспомним, как даже Чичиков отлетал душой над списком мертвых душ и предавался биографическим мечтаниям.
Я чувствую себя сродни Чичикову — у меня в руках список мертвых, и я вволю могу мечтать о тех, кто уместился в одну строчку. Попытки разгрести наносы времени чаще всего оказываются малоудачны — даже когда что-то открывается (а часто не открывается вовсе), то своей житейской прозой, грязью и скудостью, своей определенностью эта эмпирическая данность оказывается куда как менее интересной, нежели виртуальная свобода имени в списке. Именной список — это своего рода оглавление книги, книги Судеб — какими носители этих имен не столько были, сколько могли бы быть.
Судьба под камнем
И вот я сижу на Иностранном кладбище в Йокогаме, на покосившейся плите полюбившегося мне почему-то Шумского-Такахаси. Цветет сакура, в воздухе разлиты тепло и благость. Настало время сказать, зачем я, собственно, поехал на этот раз в Японию. Отправился я туда в качестве Чичикова — за мертвыми душами.
Есть в Йокогаме старинное, редкостной красоты и поэтичности, Иностранное кладбище. Там покоятся те, кого в свое время в Японию занесла судьба, да так и не вынесла. Года полтора назад, в предыдущий приезд, я совершенно влюбился в это место — если уместно употребить такой глагол применительно к кладбищу. Гайдзин боти представляет собой тенистый пейзажно-скульптурный парк и сад камней одновременно.
И под каждым камнем лежит судьба. А впрочем, судьба лежать не может. Лежат там бренные останки, каковые, в сущности, меня, скорее, пугают, нежели интересуют. Не потому что упырей боюсь, а потому что не хочу даже со своим богатым воображением представлять, что там лежит и как выглядит. Меня интересует знак — последний дорожный камень судьбы.
Я много лет пытаюсь понять, что за люди — японцы. И чем больше я вижу, разговариваю, читаю, тем меньше делается мне понятным, как там живут — не приезжают на заработки или для сбора научного материала, а живут — иностранцы. Я вовсе не хочу сказать, что жить в Японии и в окружении японцев ужасно. Я сам часами млею, слушая в садике журчание водопадика или созерцая писанные тушью фусума в Синдзюане. Всего Россини, Моцарта всего отдам я за старинные, без названия, гнусаво-хрипатые завывания сякухати. Впрочем, Моцарта всего не отдам, это уж чересчур.