Этиология мифа
Мы снижались. Я потерял счёт облачным слоям, нанизанным на бесконечно высокую опору верхнего мира, а когда опора пропала из виду, и вовсе бросил следить. Всё, что я видел за иллюминатором, — белое марево, абсолютная пустота. Я представлял, что мы застряли в червоточине и будем снижаться вечно — кончится заряд, затихнут маршевые двигатели, а мы будем падать и падать в стремлении к недостижимой вечности. Ленты Мёбиуса, бутылки Клейна — все эти сугубо лабораторные символы бесконечности — меркли перед мрачными облаками, под которыми — я знал, но не мог заставить себя принять это знание — тоже жили люди.
Мы прошли последний слой. Внизу открылась серая, жалкая земля, от края до края покрытая чахлым леском, невзрачным, убогим. Вообще говоря, всё в нижнем мире казалось мне неимоверно жалким — цепляющиеся за жизнь растения, редкие птицы, забывшие свои песни, разбитые тракты, некогда соединявшие мегаполисы, а ныне превратившиеся в археологические памятники, которые не позаботились занести в охранные реестры. И люди тоже, конечно, люди — тоже. Я не сомневался, что точно так думал любой из нас — будь то простой механик или председатель Мирового собрания. Мы были выше во всех смыслах, но никогда не произносили этого вслух, соблюдая вежливую политкорректность и играя в равенство. При этом даже сумасшедший правозащитник, выходивший на одиночный пикет с плакатом «Объединим миры!», отлично знал, что случится, осуществись его мечта, и если бы Мировое собрание разрешило свободный обмен между мирами, он встал бы на том же месте с плакатом, несущим прямо противоположный смысл.
Не знаю, как назывались эти деревца. Бледный свет, просачивавшийся через облака, заставлял их отбрасывать расплывчатые косые тени, пересекавшиеся со стволами товарок. В целом это выглядело как редкая штриховка — так художник, только набрасывающий схему светотени, первый раз проходит по белому полю, превращая его в клетчатое. Мы садились в бескрайнее лесное море, практически лишённое проплешин, и я почувствовал, как деревца прогибаются и ломаются под брюхом гравилёта, как огромную машину потрясывает, когда она ищет место для посадочных опор.
Наконец тряска прекратилась. Из кабины появился Степнов — высокий, худой, флегматичный, напоминающий печального осьминога. Он молча осмотрел нас, пожал плечами и сказал: «Всё». Мы тут же начали расстёгивать ремни, перешучиваться, демонстративно потягиваться и разминать затёкшие члены. Спуск продолжался не больше часа, но это было чем-то вроде ритуала, символизирующего, что всё в порядке, внештатных ситуаций не случилось, а экипаж готов приступить к работе. Простите, иногда меня заносит в канцеляризм — я всё-таки чаще писал рабочие отчёты, нежели художественные тексты.
У Лорана есть дурацкая привычка. Каждый раз, когда он прибывает в нижний мир, он должен справить первую нужду не в туалете гравилёта, а где-нибудь на земле, в лесу, в поле. Помнится, выход шестнадцатой станции гравитационного поезда строили прямо на дне водоёма, и Лоран, впервые прибыв на рекогносцировку, акробатическим эквилибром, привязав себя к захвату для технических работ, радостно пускал струю в воду и оглашал воздух торжествующими криками. Впрочем, это его единственная странность — в остальном он ответственный и профессиональный геолог, способный по разноцветной спектральной радуге рассказать о земле под нашими ногами абсолютно всё.
Лес был для Лорана благодатью (да и для нас тоже) — по крайней мере, его бесноватый обряд можно было совершить быстро, незаметно для других и в относительно комфортабельных условиях. Так или иначе, Лоран первым выпрыгнул из двери, как только трап опустился на землю, с треском доламывая обрушенные гравилётом деревья. И побежал в заросли, которые, несмотря на внешнюю чахлость, оказались достаточно густыми для того, чтобы скрыть его практически сразу.
Я спустился вторым, и Кэп сказал мне вслед: «Не разбегайтесь». Я и не планировал никуда бежать. Я шёл медленно, в противоположную от Лорана сторону, в который раз поражаясь убогости нижнего мира и одновременно борясь с удивлением, пытаясь найти в окружающей меня серости что-то достойное внимания. И я нашёл, когда остановился буквально на несколько секунд, чтобы оглядеться, и посмотрел под ноги — а там кишел муравейник, большой, примостившийся к дереву, ежесекундно меняющийся, движущийся, мельтешащий. Муравьи уже заползали на мои ботинки, и я нагнулся, чтобы коснуться рябой поверхности пальцем. Несколько муравьишек тут же перебрались на мою руку, стали хаотично бегать вокруг фаланг, по ладони и по тыльной стороне кисти, не в силах понять, что с ними произошло. Эта жизнь, такая простая, такая примитивная, была на порядок выше, чем любая доступная нам в верхнем мире. Конечно, там были животные, и какие! Ты мог идти по дендрологическому парку, и из-за деревьев неожиданно появлялся Бэмби. Это не фигура речи — оленёнок действительно был оранжевым, с симпатичными светлыми пятнышками на спине и огромными карими глазами. С помощью генетических модификаций мы научились выводить таких животных, каких хотели бы видеть вокруг себя, — мультяшных и игрушечных, дающих неограниченное количество молока и позволяющих отрезать куски мяса, не умерщвляя особь, разумных до такой степени, чтобы починить обшивку корабля, и при этом способных выходить в космос без внешней защиты. Идеальный биогенез верхнего мира не учёл только одного — естественности, желания натурального, ощущения реальности. Муравьи, ползущие по моей руке, были чем-то значительно большим, чем просто представителями животного мира. Они были символом обоих миров, знаком того, что не всё ещё мертво и потеряно для нас, так успешно играющих в Создателя.
Я вышел на поляну. Точнее, в зону, где деревья росли чуть реже, чем в остальном лесу. Зона показалась мне круглой, точно сюда тысячи лет назад упал метеорит, нарушив естественные природные законы. Вполне вероятно, что так оно и было: метеоритные кратеры на Земле не так заметны, как на Луне или Марсе, поскольку они зарастают лесом или — чаще — наполняются водой, становясь озёрами.
Но в центре «кратера» было что-то инородное, будто не из этого леса, — большой ствол странной формы. Сперва он чуть-чуть расширялся, а к верхней части, отстоящей от земли примерно на десять метров, сужался и полностью был покрыт зелёным мшистым покровом.
Я подошёл и огляделся. Глазомер меня немного подвёл — ствол рос не из самого центра округлой зоны, а был смещён к её краю. Я дотронулся до мха, а потом, поддавшись непонятному порыву, поскрёб его пальцами. Влажный мох снимался легко, под ним была земля, которая тоже осыпалась, — а ещё глубже вместо корявой коры мои пальцы почувствовали гладкую поверхность камня. Это было рукотворное сооружение, нечто вроде обелиска. Я отковырял мох и землю с нескольких квадратных сантиметров и понял, что передо мной — красный гранит.
«Ты где?» — спросил голос Кэпа в моей голове. «Иду», — откликнулся я . Уходить мне не хотелось, но я понимал, что мы будем работать не меньше недели и у меня ещё будет время вернуться, чтобы расчистить памятник и понять, кому и когда он поставлен. Или хотя бы попытаться понять.
* * *
Из точки А в точку Б мы передвигаемся на летательных аппаратах. Это могут быть гравилёты, а могут быть банальные электроглайдеры, практически не изменившиеся за сотни лет использования. Но если точки А и Б отстоят друг от друга более чем на четверть длины экватора, гравитационный поезд становится одновременно быстрее и выгоднее. Быстрее-то он практически в любой ситуации, но стоимость его строительства и эксплуатации делает передвижение на короткие дистанции экономически необоснованным. Поэтому гравитационные тоннели соединяют только точки, которые, с одной стороны, очень далеки одна от другой, а с другой — густо населены и способны генерировать значительный пассажиропоток.
Путешествие на гравитационном поезде чем-то напоминает полёт на космическом корабле. Сперва пассажиры загружаются в гравилёт, который спускает их из верхнего мира в нижний, к станции, собственно, поезда. Затем садятся в капсулу и за время от пятнадцати до сорока пяти минут в зависимости от расстояния попадают в точку назначения — такую же станцию, откуда гравилёт их поднимает наверх. Сорок пять минут — это максимум, путешествие по диаметру планеты через самый центр. Номинально оно должно занимать чуть меньше времени, сорок две с половиной минуты, но мы обычно включаем в тайминг время работы принимающих капсулу механизмов, то есть меряем не чистое движение, а промежуток от закрытия до открытия дверей капсулы.
Прокладке каждого нового гравитоннеля предшествует серьёзная работа геологов, геодезистов, метеорологов и других специалистов, выбирающих оптимальные точки входа и выхода. Иногда в процессе принимают участие психологи и историки — если нужно контактировать с нижним населением, охранять от них стройку или саму станцию, убеждать в необходимости переезда и так далее. Три года назад спутники не отследили одинокий хутор, расположенный на месте запланированного строительства: там жила семья отшельников, не пользовавшихся электричеством и связью, нейросеть сочла местность необитаемой, и «переговорщика» в экспедицию не включили. А хутор располагался на стратегически важном месте — там, где должна была строиться посадочная площадка для гравилётов. В итоге психологом пришлось выступать мне, заместителю руководителя экспедиции. Задание не было трудным — семья состояла из шести человек, и неоспоримым её главой был мужчина средних лет, который за годы до того, собственно, и увёл жену и детей из города. Он практически сразу согласился переехать на пятнадцать километров к югу — в точно такой же удалённый от цивилизации лес, но в новый, более просторный дом, с тщательно продуманной системой обогрева. Дом возвели мы же по типовой технологии (это был не первый случай, решение существовало не первый год) из местных материалов, красиво его обставили, организовали скотный двор и удобрили землю для огорода — отшельник с семьёй от нашего вмешательства только выиграли.
Использование местных материалов было важнейшим условием таких операций. Нет, мы не ограждали нижних от технологий — они и сами к ним не стремились. Мы могли бы поставить в глухом лесу самоотапливающийся всесезонный умный дом, аналогичный таковым в верхнем мире. Но если бы в нём что-то сломалось через несколько лет после нашего отъезда, случилась бы беда. Хозяин мог бы хоть сто лет биться в стёкла гравистанции — на него никто не обратил бы внимания. Мы снимаем с себя всю ответственность за проект сразу после завершения — поэтому всегда строим так, чтобы нижние могли чинить или достраивать новые дома собственными руками из подручных средств. Дыру в стенке из наноплекса мхом не заделаешь.
Мою профессию вернее всего было бы охарактеризовать кафкианским словом «землемер». Мне всегда было интересно, что ждало К . в Замке, до которого он так толком и не добрался, поскольку мне хотелось представить себе, как бы я , человек схожей профессии, вёл себя на месте героя. Но негодяй Кафка бросил работу над «Замком» в 1922 году, за два года до смерти, и сознательно больше не возвращался к роману, который перестал ему нравиться. История К . осталась недосказанной, а я лишился возможности подражать литературному кумиру.
Я измеряю. Используя данные, полученные геодезистом и геологом, я рассчитываю точное географическое положение станции, её ориентацию и расположение узлов. Узлы стандартные — это напоминает детский конструктор, в который я , давно выросший из коротких штанишек, самозабвенно играю, получая за это неплохие деньги. Моя основная задача — добиться минимального вмешательства в среду нижнего мира и при этом максимально удешевить строительство. Так или иначе, первые несколько дней на новой точке у меня свободны — без геодезических и геологических данных я не могу начать работу. Я гуляю, исследую местность, провожу предварительные измерения и делаю прикидки, которые, если честно, в итоге и становятся финальным планом. На моей памяти было всего два случая, когда из-за проблем со скальными породами приходилось вносить в первичный чертёж серьёзные изменения. Возможно, это просто опыт.
Мы приземлились на некотором расстоянии от намеченной территории. Найденный мной доисторический обелиск стоял ближе — по моим расчётам, после окончания строительства он расположился бы примерно в двадцати метрах от северной границы станционной зоны. К вечеру мы разбили лагерь, и хотя Галли рвался приступить к работе, мы с Лораном его отговорили: темнело, а в темноте много не наработаешь. Значительно эффективнее было выспаться и начать с утра.
Так они и поступили, а я , будучи до поры до времени свободен, снова пошёл к обелиску, на этот раз вооружённый обыкновенной лопатой. Какими бы высокими ни были технологии, на любом гравилёте, отправлявшемся в нижний мир, всегда был полный набор средневековых гаджетов «выживальщика», включая загадочное конусообразное ведро для экстренного водяного пожаротушения. Замечу, что все без исключения материалы гравилёта были негорючими, а штатная система ликвидации очагов возгорания функционировала независимо от общей топливной схемы и сработала бы, даже если бы всё, кроме неё самой, было уничтожено огнём. Лопата показалась мне оптимальным инструментом для очистки обелиска. Это был не огромный отвал, а компактная сапёрная лопатка, в случае необходимости способная заменить топор или нож и складывающаяся почти в карманный форм-фактор.
Добравшись, я , недолго думая, приступил к работе и за пятнадцать минут отодрал от гранита мох, землю, наросты, а также какие-то корни и грибы. Также я понял, что торообразный подъём, окружающий обелиск, скорее всего, тоже рукотворен, и , потратив около часа и углубившись в мох и дёрн примерно на три метра (получилась узкая воронкообразная яма, из которой я потом с трудом выбрался), обнаружил чёрный полированный лабрадорит. Очищать весь круг и тем более искать основание ушедшей в многолетние наслоения стелы не имело смысла — на это ушла бы уйма времени и сил.
Обелиск был сложен из обточенных гранитных глыб, а на одной из его сторон на уровне примерно моих глаз были вырезаны два мужских профиля — похожим образом изображали на камеях эллинистических фараонов Древнего Египта. Я запечатлел расчищенный обелиск в облаке, сняв с него трёхмерную модель, — возможно, эта находка заинтересует верхних историков. Потом я немножко покопал в глубину, но до подписи или хоть какого-то объяснения так и не докопался — если она и была, то не на самом обелиске, а где-то неподалёку, например на лабрадоритовом кольце, раскопка которого заняла бы у меня несколько дней.
Я уже собирался идти к лагерю, когда меня отвлекло движение на границе поляны и леса. Я никак не отреагировал, пытаясь обмануть наблюдателя, будь то животное или человек, не спугнуть его. Скосив глаза, я понял, что это ребёнок лет восьми-девяти, который смотрит на меня из-за тонкого, совсем не прикрывающего его щуплую фигурку дерева. Меня точно током ударило: если здесь, в этой глуши, есть ребёнок, значит, программа снова ошиблась и зона обитаема. Я медленно повернулся, поднял руки, показывая: у меня нет оружия, и улыбнулся. Мальчик (хотя сложно сказать — волосы длинные, одежда бесформенная, мешковатая, может, и девочка) хмуро смотрел на меня в течение нескольких секунд, а потом сиганул прочь. Я побежал за ним — не потому что хотел догнать, а потому что он мог привести меня ко взрослым.
Мальчик бежал не очень быстро, спотыкаясь, натыкаясь на коряги, и потому я более или менее за ним поспевал. Через несколько минут я оказался на опушке, а передо мной раскинулась обширная проплешина, полная жизни. Тут стояли дома — деревянные срубы, крепкие и надёжные, дымились трубы, ходили люди. Мальчик бежал к селению, я же не торопился — нужно было спуститься спокойно, степенно, а по дороге обдумать, что я собираюсь делать. Потому что хутор отшельников — это не проблема, а вот целая деревня аборигенов может серьёзно навредить строительству вплоть до полного переноса станции.
Почему их не заметил спутник? Вряд ли это техническая ошибка, их попросту не бывает. Скорее всего, в деревне нет ни сотовой связи, ни электричества вообще — как было на том хуторе. Эти люди живут тут испокон веков, и их связью с внешним миром служит какая-нибудь петляющая дорога, заросшая травой и продавленная колёсами старого внедорожника, единственного на всё селение и ломающегося во время каждой поездки. И я ведь говорю не о верхнем мире — к нему у этих людей нет вообще никакого доступа, а о других деревнях или городах нижнего мира. Это не отшельничество как таковое, а вынужденное смирение с собственным убожеством, психологическая невозможность вырваться из замкнутого круга, внутри которого живёт иллюзия стабильности и покоя.
По мере приближения я убеждался в своей правоте. Дома, издали казавшиеся аккуратными, вблизи оказывались старыми, местами перекошенными, скреплёнными каким-то кривыми досками. Косые лавочки, заросшие неаккуратной травой обочины, выбитые окна в некоторых, видимо, нежилых домах красноречиво рассказывали, что деревню нельзя назвать процветающей.
Поскольку я спускался с небольшого холма, у меня была возможность осмотреть всю панораму, и одна вещь меня удивила. Деревня имела странную звездообразную планировку. Обычная деревня нижнего мира — это одна или две параллельные улицы, вдоль которых расположены дома. Здесь же существовал явный центр — площадь, посередине которой находился какой-то тёмный объект, неопознаваемый с большого расстояния. От него в стороны расходились восемь улиц-лучей, вдоль каждой стояло что-то около восьми-девяти домов, то есть всего дворов было от тридцати до сорока. Чем ближе я подходил к селению, тем больше уверялся в том, что передо мной — сектантская община. Об этом говорили многие признаки — паутинная планировка, отсутствие электричества и связи, изолированное место (ближайшее поселение находилось примерно в сотне километров) и , как ни странно, наличие детей. В вымирающих деревнях детей или мало, или нет вовсе, здесь же я видел мальчишек и девчонок — они сновали то тут, то там; обилие детей — характерный признак секты.
Я вступил на одну из улиц — не могу назвать её центральной, поскольку все улицы селения одинаковы. Как ни странно, люди продолжали жить своей жизнью — на меня, конечно, смотрели, но никто не подходил, ничего не спрашивал, не глазел. Как будто люди из верхнего мира приезжали к ним ежедневно и успели осточертеть. Краем глаза я замечал, что дети пытались подойти ко мне, видимо, о чём-то спросить или просто поближе посмотреть на странного незнакомца, но взрослые одёргивали их жестами и короткими сдержанными фразами.
Так я дошёл до центральной площади. На деле слово «площадь» тут, конечно, неприменимо. Просто все дороги сходились в одном месте, и образовался круг диаметром метров в двадцать. По центру его на деревянном возвышении лежал абсолютно правильный шар высотой чуть больше двух метров. Сперва я не понял, из какого материала он сделан, но затем переборол опаску (я боялся, что своими действиями нарушу какое-нибудь специфическое табу общины), подошёл и коснулся поверхности рукой. Шар был сплетён из мелких гибких веток — так плетут корзины и другие предметы народного быта, которые можно встретить в этнографических музеях верхнего мира. Я обошёл шар. С противоположной стороны в нём было вырезано (или «выплетено», не знаю, как лучше сказать) круглое отверстие, закрытое таким же плетёным люком. Меня очень тянуло попытаться его открыть, заглянуть, что там внутри, но я понимал, что стою рядом с центральной святыней этой странной общины, и не стоило будоражить до поры до времени её мирных жителей.