Михаил Левантовский: «Невидимый Саратов». Дебютный роман
Володя Саратов неожиданно превращается в заколку своей жены и начинает слышать, как разговаривают вещи, а его дочка Катя получает странный подарок. «Сноб» публикует фрагмент из остроумного дебютного романа поэта Михаила Левантовского, выходящего в «Редакции Елены Шубиной» в начале февраля
Очутиться на виске жены оказалось приятно, будто лежишь в гамаке. И еще это было тепло.
Под волосами толщиной в веревку, что внушало уверенность в надежном креплении, пульсировала горячая кожа. Саратов вдохнул знакомый запах, всегда действовавший на него умиротворяюще. Это неподалеку от виска, там, где заканчивались изгибы темных веревок, оплетавших Саратова, желтел песок пудры и тонального крема — в реальных пропорциях, скорее всего, не особо заметное пятнышко.
Саратову нравилось, как эта незатейливая косметика выглядела в таких едва уловимых деталях.
Иногда по утрам, если они бывали дома и собирались на работу в одно время, Саратов мог мимоходом показать жене пальцем в какую-нибудь, скажем, точку на подбородке, и тогда жена улыбалась, вытягивала подбородок вперед, вертела им у зеркала и парой точных мазков допудривала то, что упустила.
Примерно так же пахло и в сумке жены. Раньше, когда хлеб еще продавали без обертки, было легко понять, когда его покупала Оля, — от корочки местами пахло пудрой, кремом и слегка-слегка — древесно-чайным парфюмом. Все это будто бы однажды высыпалось в сумку да так потом и не вытряхнулось обратно.
Веревки, в которые угодил Саратов, уходили ровными волнистыми рядами за чуть оттопыренное ухо, лакомо-красивое даже в столь причудливых размерах, как сейчас.
Саратов начинал что-то понимать, но слабые ростки догадок тут же чахли. Появлялись опять и исчезали, напоминая дрожащие вдалеке огоньки ночного города.
Мимо пронеслись стены гостиной, затем коридор. Промелькнула кухня.
Жена остановилась возле комнаты дочери. Великанская рука постучала в дверь.
— Дрыхнет, пятерошница.
Гул слов прошел через Саратова насквозь, как проходят через кожу и кости киловатты усиленного звука, если стоять близко к колонкам во время концерта. Подумалось, как выглядит в таких масштабах рот жены, когда она разговаривает. Вот движутся губы, розово-алые, полные, налитые мягким и упругим, они то слипаются, то разлипаются, вытягиваются вперед и возвращаются обратно, сжимаются, образуя ровные складки, и снова выпукло приоткрываются, пропуская потоки воздуха.
Там, за таинством, обтянутым тонкой кожей, за мокрыми ледниками зубов, скрывающими ворсистую спину розового языка, где-то там, в темноте, сжимаясь и воплощаясь, рождается звук.
—******, — присвистнула Оля, заглянув в холодильник. — Шаром покати. Я не приготовлю, никто не приготовит.
Саратов вспомнил про съеденный пирожок, и ему стало неловко — вдруг дочка купила его для себя, а он, троглодит бездушный, обделил малютку. Тьфу на такого отца!
Выдвинулся ящик стола, руки жены вытащили из него блокнот, вырвали страницу. Ручка в правой ладони, наклонившись, как фигуристка на льду, вывела мелким почерком записку для дочери: «Катрин! В морозилке тефтели, приготовь себе с соусом (том. паста + слив. масло)». Ручка остановилась, прежде чем дописать последнее слово, повисела в воздухе и вернулась к бумаге, добавив: «Мама».
Подпись «Целую, мама» тоже встречалась в записках для дочки, но реже.
Увлеченный наблюдениями, Саратов не сразу заметил оживленное звучание кухни. В отличие от спальни с ее болтливыми, но все же немногословными обитателями, по всей кухне гудел назойливый рой, в котором перемешались выпуски теленовостей, случайные разговоры, музыка, озвучка из фильмов, обрывки голосов — Саратова, его жены и их дочки.
Все еще не находя объяснения происходящему, Саратов прикинул одну версию.
Допустим, с ним случилось во сне что-то плохое, потом его обнаружила Оля или Катя, и вот он лежит на операционном столе с развороченной грудью, хирурги в белых масках суют туда инструменты, над ними светит яркая лампа, а за дверью операционной, как показывают в кино, сидит Оля, хотя, скорее всего, не сидит, она же там работает, но, так или иначе, Оля где-то ждет, ругает себя за случай в машине главврача, за измотанные нервы мужа, но главное сейчас не это, а другое — главное, чтобы Володя выкарабкался, и он обязательно сможет, он все на свете сможет, он вон с гранитом, как с пластилином, работает, как с глиной, как с деревом, какие портреты рисует на камне, какую для этого нужно иметь силу, какой талант, чтобы вот так легко выколачивать на плитах лица, точь-в-точь как на фотографии, как живых, и, значит, сам он тоже будет обязательно живой. Ну а пока лампы светят, Оля переживает, а врачи ковыряются в развороченной груди, как вороны в гнилом арбузе, и Саратов видит долгий сон.