В поисках утраченного гения
Как Вермеер из забытого наследника Рембрандта стал великим современником Пикассо и Дали
Рейксмюсеум в Амстердаме открывает самую большую в истории выставку Йоханнеса Вермеера, отечественной публике известного как Ян Вермеер Делфтский. Будет выставлено 28 из 37 приписывающихся сегодня Вермееру картин. Таким образом, амстердамский «Вермеер» количественно превзойдет легендарную вермееровскую ретроспективу середины 1990-х, которая прошла в Национальной галерее в Вашингтоне и в Маурицхейсе в Гааге: тогда удалось добыть 23 картины. Видеогид к «Вермееру», размещенный на сайте выставки, записал Стивен Фрай, но, кажется, это лишняя мера — величайший гений барокко не нуждается в рекламе, как не нуждаются в ней его великие современники Рембрандт или Веласкес. Впрочем, ровней Рембрандту и Веласкесу Вермеер, не то чтобы широко известный при жизни и забытый вскоре после смерти, сделался лишь в XX веке: на самом деле он — художник модернизма, современник Мондриана, Пикассо и Дали. Анна Толстова рассказывает, как возник культ одного из самых загадочных художников голландского золотого века, а также что вообще и откуда мы о нем знаем.
Немного картин
Марсель Пруст впервые увидит «Вид Делфта» в 1902 году в Гааге, в Маурицхейсе, а потом еще раз, в 1921-м, за год до смерти, в Париже, на голландской выставке в Жё-де-Пом. И напишет в одном письме, что видел «самую прекрасную картину в мире» («le plus beau tableau du monde»). И заставит писателя Бергота — в знаменитом эпизоде из «Пленницы» — умереть на какой-то голландской выставке перед «Видом Делфта», осознав, что все его книги не стоят вермееровского «кусочка желтой стены». И напутствует своего героя, отправляющегося в мир иной, размышлениями о том, что «в условиях нашей жизни на этой земле <...> нет ничего такого, что вменяло бы требовательному художнику в обязанность двадцать раз переделывать вещь, превознесение которой грядущими поколениями мало будет значить для его изглоданного червями тела, например, кусок желтой стены, с таким мастерством и такой тонкостью написанный художником, навсегда потонувшим в неизвестности, оставившим от себя только имя — Вермеер,— и то едва ли достоверное».
Посетитель амстердамской выставки тоже увидит «Вид Делфта» из Маурицхейса, в сущности, единственный известный нам пейзаж Вермеера. Разумеется, посетителю покажут и «Маленькую улицу» из собственного собрания Рейксмюсеума. Написанную так, словно бы крошечный фрагмент гаагской панорамы Делфта (дискуссии о том, какие именно оптические приборы использовал художник, работая над этой ведутой и другими композициями,— камеру-обскуру, камеру-люциду, сферические зеркала или что-то еще,— продолжаются) увеличили при помощи цифрового зума, отчего мы видим людей, занятых повседневными делами, перед краснокирпичным домиком с характерным ступенчатым фронтоном, во дворе и внутри, на первом этаже, так что городской пейзаж незаметно превращается в бытовую сценку.
Характерно, что Пруст назначает «самой прекрасной картиной в мире» и лучшей картиной Вермеера столь редкий в его искусстве пейзаж. Может быть, это следствие пейзажного видения XIX века, наконец-то оценившего естественный свет, придающий краскам иное звучание, и отправившего художника на пленэр. Кажется, будто этот холодный северный пленэрный свет, магический свет, заливающий все вермееровские комнаты, где читают письма, играют на музыкальных инструментах и любезничают с кавалерами, превращает каждое произведение бытового жанра в чистый пейзаж настроения. Эти влажные, полураскрытые губы и блестящие белки глаз, эти пуантельные блики на жемчужных сережках, эти отсветы на шелковых нарядах — мы оказываемся в плену атмосферных явлений. Да и можем ли мы назвать прозаическим выражением «бытовой жанр» все те сцены Вермеера, в описании которых чаще всего употребляются слова «поэзия», «волшебство» и «совершенство»?
Например, группу прекрасных дам, занятых чтением или написанием писем, несомненно, любовных: «Женщину в голубом, читающую письмо» из Рейксмюсеума, «Даму, пишущую письмо» из Национальной галереи в Вашингтоне, «Даму со служанкой, пишущую письмо» из Национальной галереи Ирландии в Дублине, «Хозяйку и служанку» из нью-йоркской Коллекции Фрика и «Девушку, читающую письмо у открытого окна» из Галереи старых мастеров в Дрездене. Или же группу прекрасных дам, занятых музицированием, что либо исцеляет от любовной страсти, либо же ее, напротив, усиливает: «Молодую женщину с лютней» из Метрополитена, «Молодую женщину, сидящую за верджинелом» и «Молодую женщину, стоящую у верджинела» из Национальной галереи в Лондоне, а также «Молодую женщину, сидящую за верджинелом» из Лейденской коллекции (многие эксперты отказываются приписывать последнюю «верджинелистку» Вермееру).
Промежуточное положение между охотницами до писем и музыкантшами занимают «Любовное письмо» из Рейксмюсеума и «Прерванный урок музыки» из Коллекции Фрика. А уж от «Урока» и вовсе один шаг до сюжетов не слишком пристойных: «Сводницы» из Дрезденской галереи, «Офицера и смеющейся девушки» из Коллекции Фрика и «Бокала вина» из Картинной галереи в Берлине. Все они — этой фотографической достоверностью деталей — пленяют воображение специалистов по new social history, изучающих историю проституции в XVII веке, забывая, что и жанр, и композиция диктуют художнику свои законы вопреки правде жизни. Впрочем, и «письма», и «музицирования» полны эротических подтекстов, расшифровывать которые нам не позволяет скромность и Роскомнадзор.
Неважно, чем заняты дамы Вермеера, хлопочут по хозяйству или бездельничают, они совсем не желают укладываться в прозаические жанровые границы. Речь не о том, что «Молочница» из Рейксмюсеума, «Кружевница» из Лувра, «Женщина, держащая весы» из Вашингтонской галереи или «Женщина с жемчужным ожерельем» из Берлинской галереи, как и все картины голландского барокко, представляют собой шкатулку с двойным дном, где любая бытовая деталь оборачивается символом, позволяющим истолковать изображение в аллегорическом ключе — как напоминания о бренности всего сущего или персонификации пороков и добродетелей. В этом смысле они не столь уж далеки от немногочисленных образцов религиозной живописи Вермеера: «Христа в доме Марфы и Марии» из Национальной галереи Шотландии в Эдинбурге, «Аллегории веры» из Метрополитена и «Святой Пракседы» из Национального музея западного искусства в Токио (это одна из самых сомнительных картин, далеко не всеми включающаяся в вермееровский oeuvre).
Речь о том, что Вермеер, торговавший картинами малых голландцев, которые в большинстве своем строго придерживались узкой жанровой специализации, как будто бы не желает знать о существовании такого понятия, как жанр. И, за исключением одного-единственного пейзажа и одной ранней картины на мифологический сюжет («Дианы и нимфы» из Маурицхейса), в равных пропорциях смешивает в одной композиции натюрморт, интерьер и жанровую сценку. Разве что только в фирменном голландском tronie («рожа», «морда») он старается соблюдать границы жанра. Надо заметить, «морды» Вермеера весьма миловидны: это «Девушка с жемчужной сережкой» из Маурицхейса, «Девушка в красной шляпе» и «Девушка с флейтой» из Вашингтонской галереи («флейтистка» тоже вызывает споры относительно авторства).
Все упомянутые выше картины соберутся на выставке в Амстердаме. К тому же из Штеделевского института во Франкфурте-на-Майне привезут «Географа», а вот парный к нему «Астроном» из Лувра, к сожалению, не приедет. Оба ученых мужа, кстати, вполне соответствуют конвенциям одного барочного микрожанра — воображаемого портрета философа. Но поклонники Вермеера упорно желают видеть в похожих друг на друга как близнецы «Географе» и «Астрономе» портрет знаменитого натуралиста и создателя микроскопа Антони ван Левенгука, бывшего душеприказчиком и, очевидно, другом художника (уж не он ли снабдил приятеля чудо-линзами, сквозь которые тот и увидел свой чарующий мир?). Однако «Астроном» — не самая существенная лакуна: на главной выставке Вермеера не будет его главного шедевра — «Аллегория живописи» останется в стенах Музея истории искусства в Вене.
Искусствоведы давно разобрали «Аллегорию живописи», единогласно признанную артистическим кредо и творческим завещанием Вермеера, на мельчайшие детали, доказывающие, что художник был в курсе всех интеллектуальных дискуссий эпохи, как будто бы кончил курс в Лейденском университете. Тут и концепция семи свободных искусств, и Горациева «поэзия как живопись», и ренессансный спор о преимуществах живописи перед скульптурой, и историософские размышления об империи и республике на фоне Нидерландской революции, и прочая, и прочая. Самая красивая интерпретация принадлежит перу классика венской школы Ганса Зедльмайра, несколько запятнанного сотрудничеством с нацистами: картина — манифест Вермеера, утверждающего, что слава Голландии — в искусстве живописи, истинные атрибуты которой — не те, что разложены на столе рядом с мольбертом художника, а те, что воочию явлены в его полотне, то есть божественный свет, тихая созерцательность и лучезарная ясность. Картина, имевшая домашнее называние «Искусство живописи» и написанная, видимо, во второй половине 1660-х, не предназначалась на продажу и хранилась в доме художника; после его смерти вдова пыталась спасти полотно от аукциона в пользу кредиторов, но бдительный и честный Левенгук пресек правонарушение.