Самый ближний Восток
Анна Толстова о каджарском искусстве и о том, как Восток и Запад экзотизировали друг друга
В Музее Востока идет выставка «Роскошь заката: Иран эпохи Каджаров», на которой впервые с такой полнотой представлена едва ли не самая странная и прекрасная из музейных коллекций.
«Все это подлинные чудеса, но во всем этом, увы, сказывается уже и известная переутонченность, ничего доброго в дальнейшем не сулящая. Навязывается сравнение этого восхитительного, однако уже слегка болезненного творчества с тем фазисом русской иконописи, в котором задолго до удара, нанесенного „национальному" творчеству Петром, стали проявляться явные признаки недомогания»,— писал Александр Бенуа об искусстве эпохи расцвета Сефевидского государства, сравнивая прелести маньеризма в персидской миниатюре начала XVII века со «строгановскими письмами». Не приходится сомневаться, что из всех парижских критиков, посетивших в 1938 году выставку в Национальной библиотеке Франции, только автору статьи «Художества Ирана» могла прийти в голову такая рифма — между бухарскими миниатюристами, работавшими при дворе Абдул-Азиза, и иконописцами Оружейной палаты времен первых Романовых. На той выставке показывали искусство Сасанидов и Сефевидов — искусство Каджарской династии (1795–1925) тогда еще не вызывало нынешнего энтузиазма, а жаль: оно могло бы спровоцировать Бенуа на дальнейшие упражнения в искусствоведческой компаративистике. И как знать — может быть, он, убежденный западник, увидел бы в программном каджарском европействе что-то близкое русской парсуне и первым петровским пенсионерам, Ивану Никитину и Андрею Матвееву, и сказал бы, что границ между Западом и Востоком не существует.
Сразу при входе на выставку «Роскошь заката: Иран эпохи Каджаров» нас встречает «Юноша с зайцем»: на портрете кисти неизвестного художника XIX века в полный рост изображен стройный, волоокий и румяный красавец, при виде которого в ком угодно проснется сладкоречивый персидский поэт, слагающий газели о мальчике-газели, его девичьей грации и томных очах, а в любителе русского искусства вместе с поэтом проснется компаративист — и давай сличать персидского незнакомца с персонажами с портретов Ивана Вишнякова. Большой холст с полукруглым завершением вверху, вероятно, предназначался для ниши в каком-то зале: юноша в богатом узорчатом платье и высокой шапочке с эгретом, весь увешанный жемчужными ожерельями и увитый алой шелковой шалью, стоит у окна или на балконе; за его спиной — парковый пейзаж с павильоном условно ориентальных форм и какой-то вполне европейской на вид избушкой с двускатной крышей; пейзаж выдержан скорее в венецианском духе, как и вся эта тициановская по колориту картина, и напоминает театральный задник, тем более что справа над парапетом присобран пышный алый занавес; юноша держит в руке цветок — он вынул его из букета в вазе, поставленной на приступку, и это очень популярный в каджарской живописи мотив — мальчик с розой, однако у ног его вместо полагающихся таким мальчикам птичек почему-то сидит трогательный белый зайчик, словно бы сбежавший от «Дамы с единорогом» из Музея Клюни. Нежный юноша и его пугливый спутник-двойник выглядят загадочно, таинственность поддерживают и скупая этикетка с выставочным каталогом,