Владимир Любаров. Пара слов о себе
Ему подражают, его подделывают, что всегда было объективным мерилом популярности и успешности. Выставки Владимира Семеновича Любарова проходят по всему миру — от Третьяковки и Русского музея до Вены, Страсбурга, Берлина, Пекина... Для коллекционеров заполучить картину его кисти большая удача. А еще по сюжетам Любарова пишут сказки, создают анимационные фильмы и спектакли.
Родился я на улице Щипок в Замоскворечье в предпоследний год войны, в 1944-м. Детство провел в доме семнадцать, от которого теперь не осталось и следа. Даже номер исчез: по нашей стороне идут дома пятнадцать и девятнадцать — а семнадцатого нет, будто он и не существовал вовсе вроде булгаковского Ершалаима. Пропал. Или точнее, вместе со всеми своими обитателями переместился в мой воображаемый город Щипок, о котором, как и о деревне Перемилово, реальной и фантастической одновременно, на старости лет я плету свои словесные и живописные истории. Некоторыми из автобиографических зарисовок к картинкам, чем-то вроде рассказов на обороте холста, делюсь сегодня с вами.
Мемориальное корыто
Это был старинный купеческий дом — первый этаж каменный, второй деревянный. Наше семейство обитало в коммуналке на втором: мы впятером (мама, папа, бабушка с дедушкой и я) жили в проходной пятнадцатиметровой комнате, а через нас туда-сюда ходили Миркины — семья бабушкиной старшей дочери Веры.
Первые два года жизни я спал в корыте, водруженном на сундук, — младенческую колыбель в этой теснотище поставить было просто некуда. Мемориальное корыто потом зачем-то таскал по всем своим квартирам, возможно из непонятного мне самому суеверия. И довез его даже до Перемилово — деревни на краю Владимирской области, где с некоторых пор живу бóльшую часть года. Тут оно благополучно и сгинуло. Скорее всего, в нем развел цемент Володя — запойный интеллигент-строитель. Но сосед дядя Леша уверял, что корыто похитили местные русалки, и на этой версии настаивал. Не зря же в деревне Перемилово, особенно поначалу, местные держали меня за городского дурачка!
На Щипке у нас всем заправляла бабушка. Маленькая, горбатенькая, с тихим голосом, она осуществляла свой жесткий диктат, и ему все беспрекословно подчинялись, даже муж тети Веры Миркин, низенький, крепкого телосложения скандалист. Довольно часто они шепотом переругивались на идише, от знания которого осторожная бабушка уберегла своих детей. И Миркин, обычно не дававший спуску соседям, после дебатов с бабушкой ретировался в свою комнату побежденным.
Дедушки я почти не помню. Застал его замкнутым неулыбчивым стариком, который умер, когда мне было четыре года. Вместе с тем дедушка считался в нашем окружении самой колоритной фигурой, о нем в семье бродило немало слухов. Подтвердить или опровергнуть их могла только бабушка, но когда речь заходила о муже, она, как Стена Плача, делалась суровой и молчаливой.
Согласно семейной легенде, дедушка в молодости слыл отчаянным картежником, бретером, ходоком и красавцем. Всем этим роскошным набором качеств он, видимо, и вскружил голову тихой еврейской девушке из-за черты оседлости, убежавшей с ним под венец вопреки родительской воле. Как оба они очутились в Харькове — не знаю. Но именно там дедушка не раз проигрывал в карты трактир «У мадам Любаровой», который до революции содержала бабушка и который всякий раз героическим образом возрождала. В итоге дедушка так ее достал, что родив четверых детей, бабушка отправила его на заработки куда подальше — в Америку. Сама же в годы Гражданской войны — то ли от махновцев, то ли от большевиков — с двумя сыновьями и двумя дочками бежала в Москву.
Здесь на улице Щипок спустя двенадцать лет ее и отыскал дедушка. Из Америки вернулся гол как сокол — и версий причин того три. Первая: когда приплыл из-за океана на корабле в Одессу, все нажитое непосильным трудом у него на таможне конфисковали пограничники. Вторая: портфель с твердой американской валютой бросил в воду сам дедушка, испугавшись тех же суровых пограничников. И наконец версия третья, к ней склоняюсь я: никаких денег не было, а дедушка смылся из Америки, поскольку задолжал кому-то из крепких американских парней, у которых брать в долг было сущим безумием.
В советской жизни дедушка как-то сник и полностью подчинился железной воле бабушки, во имя семьи привыкшей выживать при любых обстоятельствах.
Дядя Миша с большой головой
От дедушки мне досталось американское кожаное пальто, в котором я форсил в студенчестве. Впоследствии моя бывшая жена Света продала его нашему соседу, сценаристу Володарскому, и дальше в нем форсил уже Эдик. Что же касается дедушкиных генов, то у большинства потомков они привяли, и жизнь у них покатилась по правильным рельсам. Со всей очевидностью дедушкины гены вскипели в крови лишь у старшего сына — Дяди Миши с Большой Головой и у меня — его младшего внука.
Мне достался дедушкин шебутной авантюрный ген: именно он, думаю, и заставил в пятьдесят лет вдруг разом оставить все московские радости и уехать в полузаброшенную деревню Перемилово.
А вот дяде Мише повезло, на мой взгляд, чуть меньше: ему перепал дедушкин ген ходока и красавца. Дядя Миша работал в типографии «Красный пролетарий», и помню, от него всегда чудесно пахло типографской краской. Как-то мама потихоньку рассказала мне, что в юности он был очень хорош собой и девушкам во взаимности не отказывал. На чем и погорел. Однажды, спасаясь бегством от ревнивого мужа, дядя Миша упал в шахту лифта. Головой вниз. От удара его голова почему-то стала расти. Она росла, росла, и в пору моего детского любопытства все еще, кажется, продолжала расти. Однако на дядином профессионализме это никак не сказалось: дядю Мишу знали и любили во всех московских издательствах. Когда я поступил в Полиграфический институт, обо мне так и говорили: «А-а-а, это племянник Дяди Миши с Большой Головой!. .» — и относились по-доброму. Быть может, неслучайно я с детства рисовал людей с головами больше натуральных. И рисую так до сих пор.
Пианино или кисти
У моих родителей было две мечты. Первая — назвать сына Феликсом, в честь Дзержинского разумеется. И вторая — научить его играть на пианино. Ну, насчет Феликса, слава богу, они сами передумали, а с пианино мне пришлось посражаться.
Оно стояло в комнате у Миркиных, которые ходили через нашу комнату. Как там очутилось, никто не помнил, но раз это чертово пианино уже стояло, кому-то надо было на нем играть — такой была семейная логика. И когда мне исполнилось пять лет, мною занялись всерьез. Ко мне стала приходить учительница — серая, как отсутствие воспоминаний. Мы терзали какие-то гаммы. Во время упражнений у меня болело все — зубы, руки, ноги, голова, волосы... Я без конца съезжал с горки книжек, которые родственники заботливо подкладывали на стул, поскольку мне не хватало роста, чтобы правильно сидеть за инструментом.
Конечно, маме хотелось удивить мной всю большую семью, собиравшуюся по праздникам. Чтобы на очередном торжестве я бы скромненько сел за фортепиано, откинулся назад, а потом истово забарабанил по клавишам, как делал дядька на летней эстраде в парке Горького, куда мы ходили гулять в теплую погоду.
Но дальше ненавистных гамм я так и не продвинулся. Мама, видя, как я страдаю, сама немного помучилась вместе со мной, а потом махнула рукой: бог с ним, с этим пианино. Однако истинной причиной освобождения от «музыки» стало то, что я начал рисовать. И вот думаю: может, потому и начал, чтобы от меня отвязались с этим пианино?..
...Поначалу рисовал исключительно войну: солдат в касках с красными звездами, автоматы и танки с огромными пушками. А соседка по коммуналке Нина Гусарова, которая была старше на год, — стройных принцесс на тоненьких ножках. Все Нину хвалили. Меня тоже хвалили, но как-то неискренне. Война всем порядком надоела.
Я завидовал Нине и однажды тоже попробовал изобразить принцессу. Получилась толстая тетка, а банты рисовать я вообще не умел. «Вылитая тетя Вера», — заметила мама и посоветовала убрать рисунок куда-нибудь подальше, а то тетя может обидеться.
С тех пор я больше ничего родителям не показывал. А когда услышал объявление по радио о приеме детей в художественную школу при Институте имени Сурикова, взял папку со всеми своими рисунками и отвез туда. С этого момента вся моя жизнь отдана карандашам, холстам и кисточкам, а на одежде не переводятся пятна от масляной краски.
Обнаженная натура
Поступив в художественную школу, я впервые испытал зависть сверстников. Мальчишки во дворе были убеждены, что вместо уроков мы рисуем голых теток. «Ну и как?» — жадно спрашивали все ребята поодиночке, и я что-то загадочно бурчал в ответ, поскольку долгое время мне было абсолютно нечего им ответить. Но хотелось держать фасон.
Вместо прекрасных натурщиц мы несколько классов подряд рисовали каких-то унылых дядек, непременно усатых. Дядьки были старыми, с дряблым телом, казалось, они вот-вот рассыплются.
Все это время мы напряженно ждали, когда же нас наконец допустят до обнаженной натуры. Бегали подсматривать, как ее рисуют старшеклассники, но нас перехватывали у входа в студию и окружив плотным кольцом, теснили к двери. Видимо, блюли нашу нравственность. Однако мы краем глаза успевали разглядеть розовую массу, как правило, не самого худого женского тела. И вот свершилось! В расписании появился предмет под названием «Обнаженная натура».
До сих пор помню этот миг. Мы, уже подростки, стояли в школьном коридоре, и вдруг кто-то крикнул: «Обнаженную натуру поставили!» Все почему-то побежали — не пошли, а именно побежали. Влетели в класс, там на постаменте сидела девушка, уже наполовину раздетая. Ниже талии она была обмотана простыней на манер римской тоги. Видимо, преподаватели считали, что нельзя нас ошарашивать сразу — у них имелся опыт в этом вопросе. Конечно, мы вылупились так, что девушка — отнюдь не красавица, однако это не имело ровно никакого значения — нервно засмеялась...
Но как ни странно, очень скоро я перестал воспринимать натурщицу как сексуальный объект, просто рисовал форму. И то, что сейчас по памяти с любой точки могу набросать женскую фигуру, — заслуга уроков восьмого-девятого классов Московской средней художественной школы.
На одной из картинок своей живописной серии «Дом культуры» я нарисовал изостудию и в ней — обнаженную натурщицу с бантиком. Помню, в школе была у нас одна такая — немолодая, слегка нетрезвая, но обязательно с кокетливым бантом.
Учителя втолковывали, что у натурщиц очень тяжелая работа. Не знаю, может, они не умели ничего другого. Но этот бантик на немолодой обнаженной тетеньке по сей день говорит мне о том, что работа натурщицей — все-таки немножечко праздник.
Первая инсталляция
Моим первым местом работы была автобаза, куда пристроил еще один мой дядя — Самуил Лен. Он утверждал, что женился на бабушкиной второй дочери, тете Оле, «на трехсотой котлете». Котлетами бабушка кормила его, когда он ухаживал за ее дочерью. Тетя Оля была тихой-тихой, очень доброй и скромной девушкой. Вот Самуил все женихался и женихался, трескал котлеты, но никак не женился. В конце концов, рассказывал он мне потом, стало неудобно. Дескать, столько котлет съел, что как приличному человеку не жениться уже просто нельзя.
Самуил был хвастуном, ловчилой и большим остроумцем. Иначе в советское время ему, беспартийному еврею, не выжить бы на должности главного снабженца автобазы. В эпоху тотального дефицита Самуил мотался по стране и менял московскую колбасу на автозап час ти, которые обычным способом достать невозможно. В принципе, он мог добыть все что угодно. Поэтому директор автобазы безропотно взял на работу Самуилова протеже — меня, когда после школы я не добрал балла в Полиграфический.
Зачисленный учеником маляра, я поступил в распоряжение дяди Саши, который красил машины из пульверизатора, кашлял краской и говорил афоризмами. Он презирал респиратор — работал в облаке брызг, пренебрегая и правилами техники безопасности, и здоровьем. Соответственно, и кашлял он краской разного цвета: то желтой, то зеленой, то голубой. Все свободное время дядя Саша философствовал и подшучивал над начальством. Больше всех, разумеется, доставалось моему дяде.