Ничего лишнего
Герой рассказа «Ничего лишнего» – человек, потерявший память, – за свою жизнь не единожды сталкивался с разрушительной силой разных стихий. Их отпечатки на свою судьбу он пытается восстановить с помощью личных дневников. Однако по прочтении этих записей обретает не воспоминания, а кое-что поважнее.
Из омута послеинсультной амнезии семья Петра Ивановича Филатова тащила его разными способами: звали лучших врачей, показывали старые фотоальбомы, вели разговоры. И даже приглашали какую-то модную дорогую знахарку («Колдунья безмозглая!» – как потом крикнул ей вслед острый на язык зять). Все – без толку. Дед, как его ласково звали дома, оставался адекватным, однако пространство его памяти оставалось вязким, темным, илистым: он не мог озвучить своего возраста, с удивлением смотрел на внучку, тыкающую пальцем в некий плоский прямоугольник, не узнавал родных. При этом какие-то кусочки его сознание все-таки сберегло, руководствуясь удивительной логикой. Так, например, персонаж наш не позабыл ни одного иностранного языка (и английский, и немецкий были в полном порядке), мог без труда назвать имена первых учителей и бодро пересказывал содержание наполнявших большую библиотеку книг. А вот с кино почему-то был провал. Настолько, что даже «Иронию судьбы» (фильм, со знанием сюжета которого, кажется, рождается всякий русский человек) он наблюдал с интересом, шикая на проходящих у телевизора.
Однажды внучка Нина, собиравшаяся поступать в театральный, предложила родителям: «Слушайте, а если попробовать почитать Деду вслух те дневники… Ну, которые он так хотел, чтоб мы издали. Помните? Вдруг поможет. И мне польза перед экзаменом».
Отчаявшаяся вернуть к разуму отца, мама Нины согласилась, правда без особого энтузиазма. С разрешения автора Нине вверили семь пухлых тетрадей, которые некогда, по задумке нашего героя, да простим ему нескромность и тщеславие, должны были стать «талантливыми мемуарами». Так, в возрасте 88 лет Петр Иванович Филатов начал знакомство с самим собой.
«У меня нет того, что принято называть «первым воспоминанием». Зато я точно знаю, что именно впервые произнес вслух. Сантиментов вроде «мама» или «папа» не будет: то было слово… «сахар». Видимо, страсть к сладкому зашита в меня на уровне генетическом: потому, как и дожив до солидных седин, я не провел и дня, чтобы не уничтожить плитку шоколада. По старой детской привычке я ем ее маленькими кусочками. Так вкуснее и дольше: этой хитрости меня научила нищета…»
«А отчего мы, кстати, чай пьем пустой? Неужто даже карамелек нет? Может, поищешь? Еще плед бы заодно, плед. Зябко! И можешь погромче чуточку читать, будь любезна?» – Петр Иванович в привычной манере, очевидно укоренившейся в нем со времен службы, раздал серию указаний: мягких, но твердых. Так вот умел: магия, не иначе. Нина, оставив подростковую спесь и привычку не лезть за словом в карман, повиновалась молча: и печенья принесла, и одеяло, а настроив голос, продолжила: «Да, детство мое было бедным: ели плохо, одевались и того хуже. Когда красная полоска градусника за окном опускалась ниже цифры 20, наступала беда: бабушка доставала с антресолей толстую неподъемную шубу. И ладно бы просто неподъемную, так еще и девчачью (видимо, досталась от каких-то родственников, такими вещами у нас не разбрасывались). Поеденный молью, растерявший остатки былого величия, этот меховой огрызок породил немало шуток во дворе (шутки те заставляли меня горько плакать).
Двор. Слово это, конечно, вмещает много больше, чем прилегающий к дому прямоугольный периметр с лавочками, беседками, качелями. Оно про взросление (первый раз «выпустили», первый раз при всех накричали, первые салочки, первый разбитый нос, первое «нет, сегодня не выйду»). Про первую дружбу и первое маленькое предательство. Про нелегальное познание мира – а детская география обычно ведь ширится только так, с нарушением заветного маминого «за пределы двора ни ногой». Но как не вый ти, мамочка? Там ведь и люди новые, интересные, и памятник с кудрявым дядькой. Стоит в плаще, руку сунул за борт жилетки (я тоже так делаю, когда холодно)».
«Семья моя состояла из троих человек: меня…»
Нина внезапно остановилась, почертыхалась тихонько, поднеся страницы поближе к глазам: очевидно, воевала с неразборчивым почерком (оно и ясно: глаз молодого поколения мало знаком с написанным от руки, на бумаге): «…Бабани, то есть бабушки Ани и мамы. От отца (его я совсем не помню), прошедшего войну, а умершего совсем не героически, нелепо: напившись и захлебнувшись в ванной, нам осталось наше главное богатство – туго наполненная всяким хламом крохотная квартирка в самом, пожалуй, невероятном доме Москвы – доме Нирнзее. В здании, которое журналисты, охотники до красного словца, назовут «тучерезом», я провел больше 60 лет, и могу вас уверить: место это намоленное. С самого момента основания оно словно магнитом тянуло интеллектуалов всех жанров и мастей: писателей, инженеров, архитекторов. Нынче тоже: что ни дверь, то единица креативного класса. Слышал пару лет назад, как молодежь, хихикая, обсуждала в лифте некую даму с четвертого этажа, якобы представительницу древнейшей профессии. Ну, если вдуматься, в каком-то смысле тоже работа, не лишенная творчества».