Достоевский как диагноз. Юрий Сапрыкин и Семен Трескунов говорят о главном русском писателе
28 и 29 мая в Москве пройдет конференция «Достоевский и театр», которую фестиваль «Золотая Маска» проведет совместно с образовательным проектом «Полка». В течение двух дней ключевые современные режиссеры, писатели и ученые будут рассуждать и спорить о роли и значении наследия Достоевского. В преддверии конференции о месте писателя в российской культуре Ренат Давлетгильдеев поговорил с куратором мероприятия Юрием Сапрыкиным и героем «Сноба» актером Семеном Трескуновым.
Давлетгильдеев: Хочу начать с цитаты. Недавно смотрел спектакль «Братья Карамазовы» Додина по Достоевскому в МДТ. И не мог не вспомнить его же культовых «Бесов». В 1991 году, когда была премьера спектакля, Додин так объяснял актуальность текста: «Бесы сегодня борются за власть, объявляют войны, начинают свершения, приводящие к великим крахам. Они не могут остановиться, и снова, и снова несут несчастья людям». Сегодня мы возвращаемся к Достоевскому, потому что живем в такое же скользкое, непредсказуемое, неуверенное время?
Сапрыкин: Сегодня мы возвращаемся к Достоевскому, потому что грядет его 200-летие. Я не уверен, что без этой даты возвращение было бы таким же масштабным и заметным. Волей-неволей, когда происходит подобный юбилей, все культурные ресурсы смыкаются единым фронтом. Меня в последние годы, наоборот, удивляло, почему Федор Михайлович отошел на второй план. В главной конкурентной паре Толстой — Достоевский с Толстым все время что-то происходит: снимают кино, пишут бестселлеры, биографии, запускают паблики и телеграм-каналы с его цитатами, люди со всего мира несколько суток подряд читают в ютьюбе «Анну Каренину». А с Достоевским — тишина. Почему так? Можно сделать такое предположение: Толстой говорит нам, что мы хорошие и можем стать лучше, а Достоевский, в конечном счете, показывает нам ту версию нас, на которую не хочется смотреть. Может быть, сегодня мы слышим в нем не предчувствие каких-то потрясений, а ощущение обреченности, вечного хождения по кругу. Человеческая природа такова, что человек все равно оступится и свалится в бездну соблазна и греха. В Достоевском есть много всего, часто противоречивого, но это в нем есть тоже.
Давлетгильдеев: В вечной дихотомии Толстой — Достоевский твое поколение, Семен, — это скорее поколение Достоевского? В чью сторону склоняются двадцатилетние?
Трескунов: Мне кажется, к Достоевскому все же. Пока ты юн, ты крайне живо интересуешься тем, как устроено общество, — а это и есть главная проблема Достоевского. Он ставит диагноз обществу целиком, а ты в обществе — строительный блок. Пока ты молод, тебе рано или поздно приходится с этими болячками сталкиваться. Я вот очень хорошо помню свои ощущения после прочтения его произведений. Как меня они внутренне заводили. Почему меня Достоевский захватил сильнее, чем Толстой? Он обладает качеством большого художника — он зеркалит реальность. Читая его книгу и наблюдая за диалогом Раскольникова и Порфирия Петровича, я не мог для себя определить, на чьей я стороне, чего я хочу: чтобы следователь поймал Раскольникова или все-таки нет? Для меня это очень круто, потому что это абсолютно не очевидно. Для современного человека понятно, что Свидригайлов — безнравственный человек, но то, как преподносится его личность со всеми внутренними ранами и переживаниями, особенно на последних страницах, где он совершает самоубийство, заставляет верить в его спасение. И ты ему сопереживаешь, потому что он глубоко травмированный человек. И это меня поражало. Достоевский, на мой взгляд, более остросюжетный, а значит, он гораздо более драматург…
Сапрыкин: ...Который не написал ни одной пьесы. Мы говорили недавно с коллегами, что это, может быть, лучший в России драматург. И это характерная для России вещь: у нас есть Царь-пушка, которая ни разу не стреляла, Царь-колокол, который ни разу не звонил, лучший драматург, который не написал ничего для театра.
Трескунов: Да. А вот Толстой для меня никогда не совпадал с ощущением от окружающего мира, от страны, в которой я развивался и рос.
Давлетгильдеев: Тебе в нем не хватает чего-то темного, бунтарского?
Трескунов: Пока ты растешь, ты мыслишь свой жизненный вклад революционным, думаешь, что можешь сделать что-то такое, что запомнится всем. У Достоевского этот внутренний бунт сплошь и рядом. И естественно, ты хочешь найти его и где-то за пределами литературного мира. Ты живешь и видишь двадцать лет Владимира Владимировича Путина, который не меняется годами, с которым очень тяжело сосуществовать в пределах идеологического пространства. Ничто из того, что он тебе говорит с экранов под Новый год, из того, что он делает, с тобой не совпадает.
Сапрыкин: У Достоевского, и правда, есть такая вечная подростковость, подрывная энергия. Притом что, конечно, поздний Достоевский — это очень идеологизированный писатель, у него есть свое представление о том, как надо, как все должно быть устроено, он это открыто проговаривает. Это в природе его таланта — показать идеал, но сразу начать проверять его на прочность, подкладывать под него различные контраргументы, сомнения, провокации. Это юношеская черта — такой бунт против родителей, против отца. Отца в широком смысле — это носитель закона и правил, Бог, президент, царь, лицо из телевизора. А ты пытаешься подорвать это устройство изнутри, поставить под сомнения, найти слабое место и в него ударить. Достоевский делает это совершенно виртуозно. Он гений, которым владеет демон сомнения. Несмотря на все его православие и русскую идею. Это очень юношеская черта. Конечно, в юности его интересно читать еще и потому, что он пишет остросюжетные вещи, часто говорят, что это первые русские детективы. Хотя, конечно, мы не читаем его романы сегодня так же, как настоящие детективы. Там нет загадки, кто убийца — понятно, что это Раскольников. Но это все равно остросюжетные истории с загадками, разгадками, он очень интересовался судами, писал очерки с процессов, многие громкие дела упоминаются в его романах. Сейчас, я думаю, он бы читал «Медиазону» или писал туда постоянно.