В поисках убитого прошлого
Как Алексей Герман вернул в советское кино 1930‑е годы
«Мой друг Иван Лапшин» Алексея Германа — первый фильм в послесталинском кинематографе, целиком посвященный 1930‑м годам. Он не рассказывает о терроре и культе личности — о том, что сделало 1930‑е почти недоступными к изображению в позднесоветском кино. Герман работает с самой затрудненностью рассказа: отсутствие языка для описания прошлого становится для него способом к этому прошлому пробиться.
Если взять все советское послесталинское кино со всеми его шедеврами и безделками и посмотреть, как в этом разнородном массиве представлена история страны, можно заметить любопытную вещь. Нормальное течение истории доходит где‑то до 1930 года, до первой пятилетки, и вновь возобновляется примерно в 1940‑м — накануне великой войны. Десятилетие между ними проходит как бы в темпе ускоренной перемотки. 1930‑е возникают на экране только при том условии, что действие занимает несколько десятилетий: герои взрослеют, стареют, сходятся, расходятся — часть этого процесса попадает на сомнительное десятилетие. Это страница, на которой можно задержаться чуть дольше или чуть меньше, но которую необходимо перелистнуть: да, это было, но потом жизнь двинулась дальше. Как правило, в эти пять, 10, 30 минут герои носят белую одежду, поют песни, переживают за судьбу воюющей Испании, строят метро, совершают какие-нибудь открытия. Иногда там сажают людей, но и это происходит впопыхах, почти между делом.
Большой террор был неизбежной главной ассоциацией с 1930‑ми. Притрагиваясь к этому десятилетию, о репрессиях было невозможно молчать, но не получалось и говорить. В эпоху хрущевской полугласности тема культа личности возникала в фильмах часто, но всегда в крайне смягченной версии — чтобы вызвать осуждение без ужаса; будто все это было ошибкой, но не катастрофой. К началу 1970‑х даже этот компромиссный вариант стал почти невозможен, а растерянность кинематографистов в отношении 1930‑х годов — еще ощутимее. Самое знаменитое нарушение табу на террор в застойном кино — типографский эпизод «Зеркала». Тарковский тоже берет 1930‑е как часть большого полотна советской истории, момент, вызывающий сильнейший аффект (нагнетание которых составляет ткань его фильма) — страх. Его интересует сама обжигающая сила умолчания, пугающая энергия, накопившаяся в полувытесненной кинематографом эпохе.
Режиссером, решившимся посмотреть этому времени в лицо, стал Алексей Герман. Снятый в конце 1970‑х, законченный в 1982‑м и выпущенный после долгих мытарств в 1985‑м «Мой друг Иван Лапшин» был первым в позднесоветском кинематографе фильмом, действие которого целиком (за исключением трех начальных и одной финальной минуты) разворачивалось в 1930‑е годы.
Парадоксальным образом это был прямой заказ. Если верить воспоминаниям Германа, милиция почти что навязала ему экранизацию произведений его отца о начальнике опергруппы Лапшине (Юрий Герман был автором многочисленных книг про чекистов и сотрудников угрозыска; представители этих профессий обожали писателя и благоволили его строптивому сыну — в отличие от ненавидевших Германа киночиновников). Лапшин — герой трех вещей Германа-старшего: двух написанных в 1930‑х повестей и романа «Один год» — вышедшей в 1960‑м переработки ранних текстов, очищенных от лирического мусора и превращенных в нормальный детектив. От Германа ждали экранизации последнего, но тот сжульничал и вместо этого решил ставить повесть «Лапшин» (такого рода подтасовки были важнейшим навыком любого советского режиссера).