«Воображение нельзя разрушить»: художник Борис Кочейшвили — о башнях, кризисах и пространстве
До 13 июля в Фонде Андрея Чеглакова открыта персональная выставка «Облако, озеро, башня» Бориса Кочейшвили — одного из важнейших художников-семидесятников, который сознательно не вписывался ни в одно течение, работал с самыми разными материалами и выстроил собственную визуальную вселенную. «Правила жизни» поговорили с Борисом Петровичем о детстве и первых художественных опытах, преимуществах рельефа, любимых поэтах и о том, где искать гармонию.
Вы родом из Электростали. Расскажите, как это вас сформировало, как на вас повлияло.
Ну как я там рос? Вопреки. Знаете особняк посла американского? Тут, на Арбате. Там проходил бал Сатаны в «Мастере и Маргарите». Это особняк промышленника Второва. Он знаменит тем, что решил сделать сталелитейный завод, приобрел за копейки участок земли у дороги из Фрязево в Богородск, нынешний Ногинск. Тогда это место называлось Затишьем, только в 1928-м переименовали в Электросталь. И вот там я вырос. Я помню детство. Фабричный гудок в шесть утра, он на весь город гудел. На белом снегу люди в черном идут мимо нашего дома на завод. Город, в котором не было ни реки, ни храма, ни театра. Ни одного художника. Вот такой город. Как хотите, так и живите.
Вот вы сказали про белый снег и черные фигуры рабочих, а я как раз хотела спросить про цвет в ваших работах. Почему у вас такой емкий и даже в некоторых местах скупой выбор палитры? И вообще, какую роль у вас цвет играет?
О, это сложный вопрос, потому что, я вам честно скажу, я не живописец. Совершенно. Но, слава богу, есть хорошие художники — не живописцы. Краской рисовать можно как угодно. Вот я рисую вот так, но иногда мне приходит в голову что-то — и я вдруг рисую как какой-нибудь импрессионист. Раньше был Союз художников, он делился на секции. Это были касты неприкасаемых. Если кто-то в секции живописи, все знают, что он живописец — значит, он рисовать не умеет, говорят графики. Если график, то писать картины не умеет. Одни других ревностно не пускали на свою территорию. Я был в секции графики. А потом жизнь текла, текла. Я стал для себя заниматься живописью. Сейчас-то уже непонятно, кто я. Вот рельефы — вообще никуда не отнести.
Расскажите про рельефы. Как вы к ним перешли?
Я дружил с Аллой Пологовой. Она, безусловно, выдающийся скульптор. Единственный живой художник, который оказал на меня влияние. Рембрандт не мог на меня оказать влияние в связи со смертью, а Пологова оказывала. Я ходил, смотрел, как она работает. Живая лепка, как у Джакометти. Я у нее тоже начал пробовать лепить, сделал две лампы из шамота. Потом у нее обокрали квартиру и унесли мои лампы тоже. Плохую лошадь вор не украдет. Я как-то сказал ей: «Жалко, что я скульптурой не занялся», а она ответила: «Боречка, а вы же графикой занимаетесь, вы делайте рельефы, это близко». И вот уже сколько лет их делаю.