Мурат Абулкатинов: Не надо пытаться быть больше, чем ты есть
Мурат Абулкатинов стал главным режиссером Красноярского ТЮЗа в мае 2024 г., и за прошедший год сибирский театр упрочил свои лидерские позиции. Съездил с гастролями в Театр им. Евгения Вахтангова в Москву, выпустил два хита – «Басни Крылова» и «Детство», режиссерами которых стали трендовые постановщики Сойжин Жамбалова и Филипп Гуревич соответственно.
Скромному и деликатному Абулкатинову не занимать амбиций и силы воли – в ГИТИС он поступал пять раз. Начав карьеру в регионах, проявил свой собственный, ни на кого не похожий режиссерский почерк, доказав тем самым право на индивидуальность. Спектакли Абулкатинова поэтичны и неспешны, всегда обаятельны и точны. На счету у режиссера – постановки-хиты в столице: «Гамлет» в Театре на Таганке, «10 посещений моей возлюбленной» в Театре наций, «Тахир и Зухра» в театре «Шалом», «Июльский дождь» в А39.
В интервью «Ведомостям» Абулкатинов рассказал, как поборол страх ставить «Гамлета» на Таганке первым после Любимова, что ему нравится в шекспировской драматургии и что за «антиэго-история» произошла в возглавляемом им Красноярском театре.
«Сделать то, что кажется нереальным»
– Как вы получили предложение поставить легендарного «Гамлета» в Театре на Таганке? Какие эмоции испытали?
– Все началось с лаборатории юбилейного сезона, в которой мне было предложено выбрать любое знаковое название из репертуара старой Таганки. До этого меня уже звали участвовать в лаборатории по советской драматургии, я должен был ставить «Курьера» Карена Шахназарова, но не получилось, наложились сроки. Когда возникло второе предложение, я понял: откажусь – больше не позовут. На вопрос про знаковое название, выпалил: «Ну Гамлет, конечно!» И всерьез, и в шутку. К лабораториям я давно отношусь не как к возможности где-то зацепиться, а как к шансу что-то невозможное попробовать. Сделать то, что кажется нереальным.
«Гамлет» на Таганке – что может быть еще нереальнее? Кстати, уже в момент переговоров с театром я видел в своей голове мизансцену – Гамлет и Офелия сидят за гробом и оттуда смотрят на всю эту грызню. Сцена потом вошла не только в эскиз для лаборатории, но и в спектакль. Она очень важна, поскольку аккумулирует ключевое для меня ощущение – Гамлет и Офелия в стороне от интриг и убийств. В общем, мы договорились, прошло недели три, и вдруг я ощутил страх. На что я согласился? Что я вообще такое предложил? Звоню в театр руководителю творческих проектов Елене Груевой, пытаюсь сказать, что не успею. И слышу: «Нет, я запрещаю вам отказываться». Так что эскиз я сделал. (Улыбается.) А предложение – делать полноценный спектакль – получил в день показа. Здесь я отказался сразу. Думал: ну получилась неплохая работа в рамках лаборатории, ей не стоит иметь продолжение. Чуть позже применил свой любимый метод – когда я в чем-то сомневаюсь, пытаюсь представить: вот я отказался, проснулся на следующее утро и что почувствовал? В случае с «Гамлетом» мне было очевидно: это исторический момент, я точно пожалею, если откажусь. Тем более что сюжет уже был в моей голове после работы над эскизом, опять же у меня был и сам Гамлет – я видел в этой роли Сережу Кирпиченка (актер Театра на Таганке. – «Ведомости»), с которым мы давно знакомы. Все как-то сошлось, как будто бы жизнь подвела сама. И я перестал сопротивляться.
Теперь про эмоции. Первое, что я почувствовал, – воодушевление, подъем. Кроме того, узнал, что Кама Гинкас (выдающийся советский и российский театральный режиссер, много лет проработавший главным режиссером в МТЮЗе. – «Ведомости») когда-то, будучи главным режиссером Красноярского ТЮЗа, тоже выпустил там «Гамлета», через год после любимовского. Мне подумалось, что история прекрасно закольцевалась, такая вот петля времен произошла. И теперь уже я, будучи главным режиссером Красноярского ТЮЗа, ставлю «Гамлета». Это меня и подпитывало, и подогревало. Психологические мучения начались вместе с репетициями.
– Вы боялись критики или ответственности?
– Всего. Я понимал, какой интерес у профессионального сообщества возникнет к этой работе. Плюс сложность пьесы. Влияние места. Неизбежность сравнений с любимовским шедевром. Кого бы я ни встречал тогда, от всех слышал очень полярные мнения: «Зачем ты это делаешь?» или «Круто – смело!» И скепсис, и восторг одинаково вызывали тревогу. И сначала на репетициях было это ощущение несвободы. Все время думал: «Вот эта сцена – она достойна быть сценой из «Гамлета» на Таганке?» Так продолжалось довольно долго. Я вскакивал ночью с чувством, что все не то и не так, что недостаточно, не тот масштаб. А потом как-то вдруг все изменилось.
– Вы поняли, что не нужно оглядываться? Как это произошло?
– Нет, оглядываться можно, но помнить о том, кто ты. Не надо пытаться быть больше, чем ты есть. Оставаться на том уровне размышлений, который тебе сейчас доступен. Стараться честно, искренне говорить о том, что волнует. Я обсудил все это с артистами, и нам всем сразу стало легко. Все приняли мою идею – это только наша история, наша собственная, искренняя и честная.
– А идея, каким должен быть Гамлет – отказывающимся мстить, она сразу возникла?
– Я не знаю, как возникают идеи. Каждый раз об этом думаю. С «Гамлетом» та мизансцена, о которой я уже рассказывал, она возникла сама, буквально из ниоткуда. Но от нее я начал крутить остальное. Стал размышлять, а что если Гамлет, выбирая «быть», на самом деле выбирает «не быть». Мне понравилась эта игра понятий и неразрешимость вопроса. В лаборатории я проверил эту идею и понял, что она рабочая. Но пьеса сопротивляется. В эскизе я иногда буквально спасался бегством – в некоторых сценах совсем не знал, что делать. Так стало очевидно, что для спектакля нужна новая пьеса.
– Как вы объясняли драматургу задачу?
– Мы с Никой Ратмановой переделывали текст не один раз. Когда я получил первый драфт сцен и не увидел того, чего хотел (к примеру, не понимал, почему уезжает Лаэрт или куда делся Горацио), стал советоваться с артистами, командой. Кто-то говорил «а мне вот здесь не хватает слов», или я видел, что кому-то нужна сцена, в которой герои могут проявить нежность друг к другу. Линия артистов-могильщиков вообще родилась на самих репетициях. Месяца четыре велась эта работа.