Террор в нашей памяти: что российское общество хочет помнить о своих травмах
«Сноб» побеседовал с одним из авторов исследования «Преодоление трудного прошлого: сценарий для России», научным сотрудником Центра исследований современной культуры Института гуманитарных историко-теоретических исследований ВШЭ Дарьей Хлевнюк о том, что делать с «трудной памятью»
Что российское общество думает по поводу трагедий, случившихся с ним в XX веке, и как намерено обращаться с собственным тяжелым прошлым? Ответы на эти вопросы часто предлагают политики, публицисты и общественные деятели. Таблички «Последнего адреса» и открывающиеся в некоторых городах по инициативе общественников бюсты Сталина — это полюса возможных ответов. Но существует ли «глас народа» по поводу исторических травм России? Выяснить это попробовали авторы исследования: «Преодоление трудного прошлого: сценарий для России».
Предметом исследования, проведенного по инициативе Форума национального покаяния и возрождения «Имеющие надежду», было отношение россиян к наследию террора сталинской эпохи. Организаторы постарались проанализировать отношение к историческим травмам в разных странах на протяжении XX века — от постнацистской Германии до современных ЮАР или бывших югославских республик. При помощи непрямых вопросов у респондентов выясняли, к какому из уже реализованных в мире сценариев склоняются жители России: хотят они максимальной гласности или забвения совершенных преступлений, требуют ли осуждения организаторов и исполнителей или считают это ненужным, а также доверяют ли государству задачу выработки необходимой политики по отношению к прошлому. Оказалось, что у нашего общества нет единого ответа, сторонники разных подходов распределились практически поровну (подробности можно посмотреть здесь).
Факты имеют к коллективной памяти опосредованное отношение
Ɔ. Прежде чем начинать наш разговор, видимо, нужно определиться с понятием «трудная память», которым вы оперируете в исследовании применительно к прошлому страны или народа. Ведь само это понятие при желании можно довести до абсурда при помощи различных манипуляций.
Да, разумеется, при желании можно сказать, что любая память трудная. И разумеется, это будет лукавством. И мы в России, кажется, понимаем это особенно хорошо. Это видно на примере памяти о Великой Отечественной войне, где государство хочет поддерживать традицию, когда память о национальной истории так или иначе должна быть триумфальной. Все в этой логике сводится к сюжету о героическом преодолении страшной угрозы, нависшей над народом и страной. А говорить о голоде, о бессмысленных жертвах или даже о пакте Молотова — Риббентропа не принято или просто не получается.
Ɔ. Разве это так? В традиционном изложении истории обычно находится место не только национальным триумфам, но и горьким поражениями и страданиям. В конце концов, рассказывают ведь не только о Великой Отечественной войне, но, например, о Смутном времени или о татаро-монгольском иге.
Да, такие сюжеты тоже могут входить в национальный миф. В них рассказывают о проигрышах, но, как правило, проигрыши в этих рассказах случаются по чужой вине. Народ героичен, но силы были неравны или в ряды предводителей затесались предатели. А если мы жертвы, то жертвы высокоморальные, которых не в чем обвинить. Трудная память начинается с другого взгляда на собственное прошлое, когда оно выглядит не как череда славных достижений и побед или поражений, в которых нет нашей вины, но как трагические события, в которых далеко не все очевидно. Там можно говорить и о нашей собственной вине. Такая культура памяти появляется во второй половине XX века. В ней впервые предоставляется слово жертвам и начинается разговор на темы, на которые прежде говорить не умели или просто не понимали, зачем это нужно. Начинается разговор о геноцидах, гражданских войнах, государственном терроре, вырабатывается сам язык разговора и воспоминаний об этих процессах.
Ɔ. Однако в этом случае вы объединяете под понятием «трудная память» довольно разные явления. Сталинский террор, память о котором вы сейчас исследовали, ставит иные вопросы, чем, скажем, память о Холокосте в Германии. Любой немец принадлежит к народу, от имени которого осуществлялся геноцид, но в случае Большого террора всегда можно сказать о преступной идеологии или даже о «перегибах», которые мы давно преодолели.
Да, разумеется, эти различия есть, и они важны. Но если посмотреть на сценарии того, как разные общества работают с такой трудной памятью, то мы увидим, что по большому счету их немного. Будь то террор, геноцид или гражданская война, общество задается одними и теми же вопросами: кого считать жертвой, а кого виновником; как поступать с виновниками и жертвами — судить ли одних и выплачивать ли компенсации другим; наконец, собираемся ли мы об этом помнить? То есть надо ли ставить памятники печальным событиям или лучше предать их забвению. Думаю, это особенности памяти как социального явления вообще.