Без году неделька
Адвокат Добровинский рассказывает историю про семь штук трусов и красивую женщину с синей бородой.
Любая женщина, в каком бы возрасте она ни была, знает, когда на нее смотрят. Особенно когда смотрят с интересом.
На эту даму так смотрели всю жизнь. Ее жизнь. Я, по крайней мере, был в этом уверен.
Она сидела, закинув ногу на ногу, в белом брючном костюме и с любопытством разглядывала нас, двух мужиков, которые, несмотря на ушедшую в небытие юношеских лет скромность, застенчиво на нее пялились. Ей было немало лет — сколько, точно определить мы не смогли, — но шарм, витающий вокруг нее, затмевал все вопросы о возрасте.
Сначала мы решили, что она итальянка. Потом мнения разделились, и к Флоренции присоединились возможные Барселона с Парижем. К десерту мы оба остановились на Израиле.
Принесли кофе, и дама в белом закурила тонкую сигару. Наблюдателям совсем поплохело. Пока мы, как какие-нибудь школьники, решали, кто первый с ней заговорит, дама попросила счет и ушла к себе в комнату.
Приятный ветерок Сардинии вывел нас из ресторана на террасу допить кофе и поболтать под звездами.
Зиновий Златопольский (в миру Зяма Голд), мой клиент и приятель, человек сложной судьбы, регулярно каким-то известным ему одному образом избегал попадания в список «Форбса» и в тюрьму. Хотя, на мой взгляд, должен был занять и там и там какое-нибудь почетное место. Конец восьмидесятых и девяностые были просто его эпохой. Во-первых, он вышел из казенного дома в 1986‑м и с тех пор легко находил с регрессивным, но постоянно встречающимся в бизнесе человечеством общий язык на языке, который нормальный человек понимает с трудом. Во‑вторых, быстро сообразив, что перестройка, согласно лагерным принципам, прежде всего опустит слабого, то есть рубль, срочно от него избавился. Практически все, что у него на тот момент было, а было из прошлой жизни, по точным подсчетам современников, «офигеть сколько», вложилось в американский доллар с помощью начинающего белеть черного валютного рынка.
Доллары, в свою очередь, были вложены куда надо. Там — в спирт, которого почему-то не хватало нашему народу, и в очаровательные ножки покойных американских кур. А здесь — в нефть, газ и прочую муру. В настоящий момент Зяма плотно сидел «на химии».
Короче говоря, нормальный парень. Вокруг нас торжествовал красивый июль и не менее красивая неделя без подруг и любимых.
Утром на пляже после омлета с помидорами и пятиминутного захода в бассейн я направился к шезлонгу вчерашней дамы. Просто стало интересно, кто из нас прав: я сегодня или я вчера.
Дама загорала на матрасике, вся в масле, как рижская шпротина на тарелке. Ее наглые глаза на этот раз были плотно закрыты. При ближайшем рассмотрении было видно, что холеное, тренированное тело уже некоторое время ведет жесткую и жестокую борьбу с возрастом. И все равно в этом теле с закрытыми глазами было что-то магнитное.
— Бон джорно! — начал я диалог.
Тривиально, но что делать? Как-то надо было начинать.
— Скузи, кара синьора! Соно Александр — руссо ди Моско. Пермессо? — и без всякого пермессо сел на соседний шезлонг.
К моему огромному удивлению, глаза так и не открылись, хотя голова внятно заговорила:
— Александр, зачем вы с этим толстеньким придурком пялились на меня вчера весь вечер? Вы знаете, сколько мне лет? Я помню восстания Пугачёва и декабристов. Кстати. Вас-то я сразу узнала, а вот рыжего гиппопотамусика не знаю. Кто этот Мурзик-тяжеловес?
Мы разговорились. Москвичка Елена Васильевна давно ничего не делает, сдает в Москве три здоровые квартиры в самом центре, дачу на Рублевке и на эти деньги неплохо живет. По экипированным бриллиантами пальцам стало понятно, что жизнь когда-то удалась и сейчас тоже проходит на хорошо и отлично. Принесли четвертый Bellini ей и второй Perrier со льдом и лимоном мне. В середине восьмидесятых молодой и, надо полагать, очень сексуально выглядящей студенткой Леля вышла замуж за вдовца, члена ни много ни мало всесильного ЦК КПСС. В начале девяностых он скончался, и уже Елена связала свою жизнь с одним из новоиспеченных министров такой же новоиспеченной страны. Но и он в конце концов умер. Если бы не ее трогательное «и слава богу», я бы сделал скорбное лицо, а так — пришлось улыбнуться. Это уже потом Елена Васильевна одарила счастьем в загсе самого прокурора.
— Того самого? Да что вы говорите? Не может быть! Так он же тоже…
— Да, тоже. Что за испуг в глазах? Я же не собираюсь за вас замуж, и, таким образом, вы не следующий. Вам измерить пульс, Саша?
Часы показывали половину второго. Я знал, что мой товарищ уже отмассировал себе все, что можно, засосал в себя две-три «блади Мэри» и где-то посапывает под парасолем, слегка наблюдая за простым московским адвокатом. Мы договорились встретиться на ужине и расстались до вечера.
— Ты в камере? — Зяме очень нравилось это итальянское слово, обозначающее номер в гостинице. Особенно было приятно, что из камеры в камеру можно свободно ходить, не лязгает металлом дверь, ключ всегда в кармане, а вертухаи все в коротких юбочках: застилают шконку (кровать), убирают дубок (обеденный стол) и драят гальюн (чистят туалет). Несколько омрачала мысль о том, что за пребывание в камере надо платить. Но начальнику лагеря или тюрьмы ведь тоже платят.
В баре Зяма заговорил со мной свиристящим шепотом:
— Ты уверен, что это та Ленка, которая вышла замуж за самого этого, того, забыл, как его зовут, из ЦК?
— Похоже, что это она. А что такое?
— Выслушай меня. Она сучка…
— Вполне может быть. Хотя за долгую историю нашего знакомства я это еще не успел заметить и оценить. А в чем, собственно, дело?
— Ты что, не знаешь, за что я сел? Так ты еще и не знаешь, как я вышел? Ты вообще ничего не знаешь?! Сел из‑за баб, а вышел из-за этой сучки. Как же мне интересно с ней поговорить! Нет, с одной стороны, я ей, конечно, благодарен. Но с другой…
Под предстоящий Зямин рассказ надо было выпить чего-нибудь крепкого. Я заказал крепкий чай и весь превратился в большое ухо.