Коллекция. Караван историйЗнаменитости
«Встречая нас за кулисами, Раневская сокрушалась: «Как я сегодня плохо играла!»
«Фаину Георгиевну пригласили на новоселье. Бегло оглядевшись, она спросила: «А где ваши книги?» Ирина Сергеевна ответила: «Книги дома, но мы пока их убрали на антресоль, собираемся приобрести полки». Прощаясь, Фаина Георгиевна сказала: «Я к вам больше не приду никогда. Потому что в вашем доме книги — пленницы».
О Фаине Раневской рассказывает Татьяна Исаева, вдова эрзац-внука актрисы Алексея Щеглова.
Мой супруг Алексей Валентинович Щеглов был родным внуком Павлы Леонтьевны Вульф — актрисы, которую Раневская считала самым близким человеком на протяжении всей своей жизни. Павла Леонтьевна, многие годы заменявшая Фаине и мать, и наставника, и душевного друга, навсегда осталась для нее кумиром и эталоном. Внука Павлы Леонтьевны Алешу Щеглова Раневская полюбила как родного, поэтому и называла его эрзац-внуком. Он в долгу не остался и тоже придумал для Раневской прозвище Фуфа, которое прижилось: так Фаину стали называть и близкие друзья, и коллеги по театру.
Прозвище это появилось в 1941 году в Ташкенте, где вся семья оказалась в эвакуации. Алеша в ту пору был еще совсем маленьким. А с Раневской там однажды чуть не случилось несчастье — она задремала с папиросой, которая упала на матрас, и он, начав тлеть, задымился. Слава богу, трагедии не произошло, но Леша, увидев Раневскую в клубах дыма, произнес в ее адрес: «Фуфа!» С тех пор прозвище и прилипло. В Ташкенте Раневская крепко сдружилась с Анной Ахматовой. Ее Леша, не выговаривавший «р», называл «миловая тетя», что очень веселило Фаину. У Анны Андреевны была невероятно красивая брошка, которая действовала завораживающе на воображение ребенка: Леше казалось, что Ахматова — волшебница, и, когда она читала стихи, он не сводил с нее глаз. Взрослые умилялись тому, что ребенок так чувствует поэзию, а Леша просто не мог наглядеться на ее украшение.
Фаина Георгиевна присутствовала при выписке новорожденного Алеши и его мамы из роддома. В какой-то момент ей доверили ребенка. Она мне рассказывала: «Несу я Лесика, прижимаю к себе и понимаю: это самое дорогое, что у меня есть. И когда я поднималась по лестнице, вдруг так страшно мне стало, что я сейчас возьму да и брошу его с лестницы...» В этой истории проявлялась вся парадоксальность и противоречивость натуры Фаины Георгиевны. Раневская была очень привязана к Алеше. И после смерти Павлы Леонтьевны, родной сестры Беллы, переехавшей к Фаине на склоне лет из Парижа, а затем и Ирины Анисимовой-Вульф (дочери Павлы) эрзац-внук остался, по сути, ее единственным родственником, пусть и не кровным. На склоне лет Фаина Георгиевна остро нуждалась в его внимании. И хотя Алеша и я регулярно навещали ее, она находила разные поводы, чтобы участить наши встречи. Например, однажды подарила Алеше небольшой альбом Модильяни — своего любимого художника. Но задержалась книга у нас ненадолго — начались звонки от Фаины: «Знаешь, Алеша, ко мне сейчас должен зайти один человек. Срочно принеси Модильяни, я обязательно должна показать». И Леша покорно относил Фуфе эту книжечку. Через некоторое время другой звонок: «Алеша, как ты можешь так долго жить без Модильяни? Он уже две недели у меня, а ты за ним все не приходишь!» Конечно, это был сигнал — пора навестить Фаину Георгиевну.
Вообще, книги в жизни Раневской занимали особое место. К настоящей литературе она относилась священно-трепетно. Во второй половине шестидесятых в квартире моего мужа и свекрови на 3-й Тверской-Ямской прошел грандиозный ремонт. Книги временно поместили на антресоли, потому что не смогли сразу приобрести для них достойный шкаф. Фаину Георгиевну пригласили на новоселье. Бегло оглядевшись, она спросила:
— А где ваши книги?
Ирина Сергеевна ответила:
— Книги дома, но мы пока их убрали на антресоль, собираемся приобрести полки.
Прощаясь, Фаина Георгиевна сказала:
— Я к вам больше не приду никогда. Потому что в вашем доме книги — пленницы.
Конечно, это была отговорка, просто Раневской было тяжело подниматься на третий этаж без лифта — лестниц она избегала.
Уважения и признания Фаины Георгиевны мне, как новому члену семьи, пришлось добиваться долго, хотя я к этому специально и не стремилась. Она пыталась меня все время ущипнуть, постоянно приговаривая, что современное поколение не читает книг. Несколько изменила свое мнение вот после какой истории. Однажды я заметила, что у Раневской из-под подушки выглядывает уголок книжечки в парчовом переплете. Я полюбопытствовала:
— Фаина Георгиевна, а что это у вас такое красивое?
— А это вам не будет интересно.
— Можно посмотреть?
— Ну посмотрите. Вообще-то, там есть картинки, — с сарказмом ответила она.
У меня в руках оказалось Евангелие, а Библию я к тому времени уже прочитала. Открыв книгу на случайной странице, я попала на иллюстрацию, где была изображена сцена искушения Христа. Вслух я произнесла:
— А вот искушение Христа в пустыне.
Фаина Георгиевна ТАК на меня посмотрела:
— Вы что, знаете Евангелие?!
Не могу описать словами весь спектр эмоций, что были отражены на ее лице. От удивления до испуга, как будто я какой-то агент или иностранный шпион.
Другим поводом заманить эрзац-внука в гости были продуктовые заказы, которые Раневская периодически получала. В них было много всяких деликатесов: буженина, карбонад, бананы — то, что в советские годы считалось дефицитом. Почему-то Фаина Георгиевна вбила себе в голову, что Алеша очень любит бананы, хотя мой муж вообще фрукты не любил. Но каждый раз, получая продзаказ, Раневская звонила и говорила: «Лесик, приходи — поешь бананы, пока другие все не сожрали». Леша приносил эти бананы мне. А как только он уходил от Фаины Георгиевны, в нашей квартире тут же раздавался звонок Раневской:
— Т-т-таня, а Лесик уже п-п-пришел?
Я говорила:
— Нет, Фаина Георгиевна. А он когда вышел?
— Не знаю. Но я очень волнуюсь.
— Не волнуйтесь, он, наверное, пошел пешком.
От Южинского переулка, где в последние годы жила Раневская, к нам на 3-ю Тверскую-Ямскую муж всегда ходил пешком, и Фаина Георгиевна об этом была прекрасно осведомлена. Более того, она четко знала, сколько приблизительно минут ему идти. Но из раза в раз разыгрывала этот «спектакль» — а просто ей нравилось разговаривать со мной по телефону, в то время как муж шел домой. Естественно, чаще всего обсуждали литературу. Однажды я поделилась с Фаиной Георгиевной впечатлениями от только что прочитанной книги Сартра «Слова». В одной из глав есть такие строки: «Собаки умеют любить, они отзывчивей, преданней людей; они наделены тактом, безупречным чутьем, которое помогает им распознать добро, отличить хорошее от дурного». Фаине Георгиевне я это пересказала потому, что она сама о собаках высказывалась похожим образом. Раневская спросила:
— А можно мне эту книгу почитать?
— Конечно.
В следующий раз Фуфа звонит Алеше и выдает: «Я знаю, что у вас есть Сартр, а у меня его почему-то нет. Ты не мог бы мне принести?» Леша принес ей эту книгу. А когда мы зашли к Раневской, она сообщила: «Я тут такую чудесную книгу прочла... Вот зря, Танечка, вы так мало читаете. Есть такой замечательный писатель — Сартр, очень рекомендую!»
Конечно, Фаина Георгиевна была провокатором. У нее в холодильнике всегда стояла какая-нибудь фирменная выпивка — виски, ликер или ром. Сама-то она не пила, но лукаво предлагала: «Лесик, выпей рюмочку. Смотри, какая закуска хорошая, вот карбонадик. Мне это все нельзя, но я хоть посмотрю, как ты будешь есть». Ну Щеглов и не отказывался, сразу наливал себе рюмочку. Но как только ее опрокидывал, Раневская смотрела на меня укоризненно и говорила: «Таня, а вы знаете, что Алешин папа умер от алкоголизма?» Причем она дожидалась, пока он проглотит, чтобы не поперхнулся. И это повторялось всегда. Если же меня рядом не было, то она об этом факте напоминала самому Алеше, и выпивать ему уже не хотелось.
Как известно, свою квартиру на Котельнической набережной и саму высотку, прозванную «лауреатником», Раневская не любила. Там она потеряла сон — так как, по ее выражению, жила «над хлебом и зрелищами». На рассвете ее будили окрики грузчиков, разгружающих поддоны с хлебом, а по вечерам не давал уснуть гомон зрителей, покидающих кинотеатр «Иллюзион». Наконец ей выхлопотали квартиру в самом центре, в Южинском переулке. Когда Алеша помогал Фаине Георгиевне переезжать, она требовала, чтобы книги укладывались именно в том порядке, в каком они стояли на полках. Как-то она уехала — то ли в санаторий, то ли к кому-то на дачу — и попросила меня поливать цветы. На Южинском у Раневской появились комнатные растения, а знаменитый песик Мальчик тогда еще не завелся. Скорее всего, эти цветы принесла подруга Раневской Нина Сухоцкая. В наследство от своей тети Алисы Коонен она получила много вещей, не все из которых поместились в ее квартире. Поэтому кое-что из этого скарба она перенесла к Фаине. Например, картину — портрет балерины Преображенской. Из мебели — узенький диванчик, который можно было назвать и широким креслом. Похожий диванчик Раневская увидела в музее Алексея Толстого, экскурсовод сказала, что хозяин называл его «эротоманка». Фаине это название понравилось. Главным среди всех растений была большая, в виде деревца, очень красивая бегония с лиловыми листьями — в роскошном китайском кашпо. Раневская потому и приняла эту бегонию из дома Коонен, что фиолетовый, сиреневый и лиловый были ее любимыми цветами. Зная пристрастие Фаины Георгиевны, в дни ее рождения все несли букеты таких оттенков: например, сиреневые хризантемы, а кто-то даже находил розы такого цвета. Мы же с Алешей дарили астры — в конце августа как раз наступает сезон их цветения. Но однажды принесли люпины. Так как они были очень высокими, Фаина Георгиевна поставила их прямо на пол в ведро. Над ними на столе в вазах разместились букеты сиреневых оттенков, а на заднем плане лиловая бегония — получалась очень красивая композиция... Так вот, Фаина Георгиевна уехала на месяц, а я приходила поливать цветы. В один из дней я вышла на балкон и ужаснулась: он весь был загажен птицами. Актриса подкармливала голубей. Там еще стояло вольтеровское кресло, которое Раневская выкрасила красной масляной краской, чтобы оно не испортилось от сырости. Второе такое кресло она подарила нам. Кресло тоже все было покрыто птичьим пометом. Я так и ахнула: Фаина Георгиевна только недавно переехала в эту квартиру, все еще такое чистое, новое, а балкон уже весь... И я добросовестно все эти дни отчищала кресло и отскребала кафельный пол. Когда Фаина Георгиевна вернулась, она позвонила мне и вместо «Здравствуй, Таня» строгим сердитым голосом спросила:
— Где говно?
Я залепетала:
— Ой, Фаина Георгиевна, извините, пожалуйста, я вас не предупредила — вот, решила вам помочь...
— Да как же можно без разрешения хозяев такую работу делать?!
Со мной на какое-то время Раневская разговаривать перестала. Как-то муж подходит к телефону и слышит: «Алеша, приходи немедленно». Он пошел и через некоторое время вернулся с двумя огромными связками коробок конфет всех сортов, в каждой руке по стопке. Оказывается, Фаина обзвонила знакомых по всей Москве, рассказала чудовищную историю, как ей отмыли балкон от птичьего помета и что надо чем-то отблагодарить своевольную девчонку. И все, кому позвонила Раневская, принесли ей по коробке конфет. А она через Алешу передала их мне. Чего там только не было: и клюква в сахаре, и вишня в шоколаде, и с ликером. С тех пор она не позволяла мне выходить на балкон. Но помогать ей с уборкой мы продолжали.
Дело в том, что Фаина Георгиевна регулярно увольняла своих домработниц или они сами покидали ее, прихватив что-нибудь ценное. Чаще всего мы с Алешей приходили ликвидировать беспорядок, который образовывался после ухода очередной домработницы, вдвоем, но несколько раз с нами была и моя сестра Оля. Ольге Раневская симпатизировала. Сестра младше меня на восемь лет. Когда я впервые привела ее к Фаине Георгиевне, ей было, наверное, около шестнадцати. Раневская все причитала: «Ой, какая она у вас бледненькая, надо ее показать врачу». Про меня она так никогда не говорила, хотя болезненной из нас двоих была именно я. Вообще, в отношении Раневской к близким людям прослеживалась определенная закономерность. Фаина недолюбливала людей, которые были дороги тем, кого она сама любила. Это очень просто объяснить на примере нашей семьи. Например, Фаина всю жизнь ревновала Павлу Леонтьевну к ее родной дочери Ирине, хотя Павла и так уделяла Фаине значительно больше времени, внимания и любви. Но Раневская боготворила Павлу Леонтьевну и невольно недолюбливала Ирину. Потом у Ирины Сергеевны родился сын Алеша, и его Фаина полюбила всей душой. Алеша вырос и влюбился в меня, поэтому ко мне Раневская относилась предвзято и иронично. Я познакомила Раневскую со своей младшей сестрой, и Фаина Георгиевна сразу проявила к ней участливость, зная, что сестру я очень люблю. Однажды Раневская подарила Оле хрустальную вазочку. Причем в тот момент мы обе стояли перед Фаиной Георгиевной. Но она взяла со стола конфетницу и вручила ее Оле со словами «Будешь меня вспоминать». Ольга, конечно, взяла, но растерянно и смущенно посмотрела на меня. В другой раз Фуфа презентовала моей сестре видавшую виды шубу из щипаной нутрии песочного цвета, очень старую, расползающуюся. Носить ее было нельзя, но и выкинуть рука не поднималась. Дело в том, что по легенде эта шубка была некогда подарена Иосифом Сталиным дочери, Светлане Аллилуевой, а потом через третьи руки оказалась у Раневской. Увидев однажды мою сестру в короткой дубленке, Фаина Георгиевна пожалела «простуженного ребенка, который мерзнет зимой», и тут же подарила эту шубу. А когда Ольга уезжала после института по распределению в Красноярск, она через Алешу передала для нее шерстяные чулки — и это было очень трогательно. А вот первый поход к Фаине Георгиевне в гости оставил в памяти Ольги неизгладимое впечатление. «Я зашла к ней в спальню, — вспоминает Оля. — Справа стоял топчан, при входе — круглый столик из карельской березы, а на противоположном конце комнаты — туалетный столик с ящичками и зеркалом. (Кстати, в ящичках этого столика Раневская хранила «похоронные принадлежности» — так она называла свои награды. —