Коллекция. Караван историйЗнаменитости
Эхо прошедшей войны
Это после Великой Отечественной они стали народными, популярными, узнаваемыми актерами, режиссерами, а на фронтах эти юные парни воевали, как и все. На их глазах погибали товарищи, они сами получали ранения, лежали в госпиталях, некоторые прошли через ампутацию. И, как правило, все потом не любили рассказывать о войне. Кто-то отшучивался, вспоминая только веселое, кто-то вздыхал, кто-то перенес фрагменты военной биографии в свои работы.
Будущий народный артист СССР 22-летний Евгений Весник встретил День Победы в Латвии в звании младшего лейтенанта.
— Все настоящие фронтовики не любят вспоминать войну, — рассказывает вдова артиста Нонна Гавриловна. — Весник, когда смотрел на тех, кто бил себя в грудь, повествуя о своем героизме, говорил: «Ну, эти люди настоящей войны-то и не знали». Те, кто познал смерть своих друзей, кто был на передовой, этим не кичится. За военные годы Евгений Яковлевич был награжден двумя медалями «За отвагу», орденами Красной Звезды и Отечественной войны II степени. Но надевал их только 9 Мая и когда выступал в воинских частях. В последние годы на День Победы его приглашали в Кремль на торжественный ужин. Младший лейтенант Весник сидел за одним столом с генералами и маршалами, например с министром обороны Дмитрием Язовым. И они Евгению Яковлевичу завидовали, что у него аж две медали «За отвагу», такого даже у генералов не было. А еще каждый год 9 Мая он собирал своих друзей-военных за столом в ресторане «Метрополь»...
На фронт Весник попал, когда окончил первый курс театрального училища имени Щепкина. В октябре 1941 года училище эвакуировали в Челябинск. А 22 июня 1942-го его призвали в армию — отправили учиться в Смоленское артиллерийское училище, которое находилось в эвакуации в уральском городке Ирбит. Его однокурсники получили звание лейтенанта, а он единственный стал младшим лейтенантом — из-за ненадлежащего поведения. Он же постоянно получал наряды вне очереди, рассказывал, что за месяц таких нарядов было аж пятьдесят два! Такой характер! После учебы его отправили на фронт. Любопытно, что он прошел по тем же местам, что и его отец — рядовой царской армии Яков Ильич Весник в Первую мировую войну: от Кибартая до Пиллау через Фишхаузен и Кенигсберг. К несчастью, тот был расстрелян в 1937 году. Помню, в конце девяностых позвонили из органов и спросили Евгения Яковлевича: «Почему же вы не обращаетесь к нам, чтобы узнать, где похоронен ваш отец?» А он ответил: «Зачем? Вы же все равно наврете!» Из трубки голос: «Конечно, наврем». Две медали «За отвагу» Евгений Яковлевич получил за взятие двух языков. Как-то Весник с водителем ехал на машине к наблюдательному пункту своего командира Синицына. И заметил, как с подбитого немецкого самолета на парашюте спускается летчик. При нем был только пистолет. Вести прицельный огонь ему было нелегко — расстояние, нервы, ветер, неотцепленный парашют. Несколько пуль просвистело мимо Весника. Через пару минут этот летчик уже сидел в машине, а затем его отвезли в штаб. Там выяснилось, что при немце была оперативная карта, в которой были указаны расположения танковых войск. Это помогло нанести сокрушительный удар по врагам.
А во второй раз взял языка как бы случайно. Вот как он писал об этом в книге «Записки артиста»: «Однажды командир бригады полковник Синицын и я, пользуясь нашими неточными картами местности, забрались чуть ли не в расположение немцев. Случилось так, что у меня было небольшое отравление и мне понадобилось... выйти из машины. Укрылся в кустах над балкой, и вдруг на дне балки появляется немец с автоматом. За ним несколько солдат без оружия, без ремней. Я понял, что ведут немецких гауптвахтников. Проходят по дну балки и скрываются за поворотом. Идущий последним решил задержаться. Приспичило человеку. Я, не застегнув как следует штанов, тихонько свистнул. Немец повернулся на свист, и я ему показал пистолетом, чтобы он шел ко мне. Немец поднял руки, подошел. Я его довел до машины, привезли в штаб, и он оказался очень полезным языком».
— Были ситуации, когда Весник чудом оставался жив, — продолжает рассказ вдова артиста. — Однажды из озорства пробежал из окопа в окоп под пулями немецкого снайпера и на бегу даже послал ему воздушный поцелуй. Потом он написал своей маме: «Мама, меня не убьют!» Другой случай произошел в пригороде Гольдапа. Рассказывал, что как-то находились в каком-то домике с товарищем. И вдруг Весник почему-то сказал: «Пойдем отсюда!» Только отошли на сто метров, и в дом попала бомба. После этого он опять написал матери: «Мама, меня не убьют!»
Муж признавался, что досадное чувство из-за того, что ему самому пришлось убивать, осталось в душе на всю жизнь. «Все это несправедливо», — говорил. Но все равно плохое, дурное, что было на фронте, забывалось, оставались чувства дружбы, милосердия и вера в то, что победим. Был период, когда в его подчинении находились 72 человека — заключенные, которые строили Беломорканал, или те, кто прошел штрафбат. Так вот они, которые были намного старше Весника, беспрекословно выполняли приказы, и среди них было обоюдное чувство товарищества.
Как Евгений Весник и его однополчане узнали о Победе, он описал в книге: «Люди кричали, пели, некоторые почему-то стреляли в покрышки автомобилей, очевидно, чтобы не двигаться дальше, некоторые яростно боролись друг с другом, падали на землю. Я выпил кружку водки и (почему — не знаю) лег в канаву и рычал! Генерал наш, интеллигент дореволюционной военной закваски, не позволявший себе ни одного грубого слова, называвший нас «господа офицеры», объезжал наши порядки, стоя без кителя в «виллисе», стрелял в воздух из ракетницы, кричал: «Ура! Победа!» — и добавлял самые что ни на есть крепкие русские слова, приводя нас в восторг и изумление! Мой старшина Калоев не смог совладать со своим кавказским темпераментом и от счастья, обнимаясь с другом и целуясь с ним, надкусил ему мочку уха... Апогей вакханалии счастья — хохочущий солдат с чуть-чуть кровоточащим надкусанным ухом и плачущий, кричащий старшина! Оба держат, как дети на уроках по танцу, друг друга за руки».
— Евгения Яковлевича очень возмущало, когда в последние годы стали переписывать историю войны. Он переживал, об этом говорил открыто. И за это его власть не любила, — делится Нонна Гавриловна. — До сих пор, когда называют актеров-фронтовиков — Папанова, Юматова, Гердта и других — о Веснике умалчивают. Стыдно, что не упоминают о нем, когда рассказывают о Малом театре, как будто там Евгений Яковлевич не прослужил почти 30 лет! А все потому, что он был справедливым, смелым и всё говорил людям в лицо. К тому же считался сыном врага народа. Звание народного артиста СССР ему дали только в 66 лет! Сам Весник не просил, не кланялся, довольствовался тем, что есть... Однажды позвонили и сказали, что премьер-министр Виктор Черномырдин приглашает Евгения Яковлевича пообщаться. Но он ответил: «Передайте ему, что дома у меня есть водочка, селедочка и двери всегда открыты. Захочет, пусть сам приезжает». Никто не приехал.
Народный артист России Николай Лебедев, тот самый Евдоким из легендарного фильма «Евдокия», почти всю войну находился в плену. Несколько раз убегал, но каждый раз был пойман. Прошел лагеря для военнопленных.
— Я был призван в армию в апреле 1941 года, — рассказывал нам Николай Сергеевич. — Ну что мы из себя представляли как солдаты?! Ничего! Я на фронт-то пошел безоружный. Помню, шли мы по Украине днем 22 июня 1941 года, а по бокам дороги стояли женщины и плакали. Боялся, что скоро закончится война, казалось, пока мы дойдем, за нас все уже сделают. Повоевать очень хотелось. Я же войну видел только в кино. Это потом уже все понял. Контузило меня во время боя в июле 1941 года. Раненый, ехал в санитарной машине с водителем и санитарками. Вдруг машина остановилась, все разбежались. Я вышел и увидел — немцы идут по полю ржи. Убежал в ближайшую деревню, где меня и других взяли в плен. Повели нас. Мне тогда повезло: я же был раненый, меня — в одну сторону, а других отправляли в Умань, в один из страшнейших концлагерей. Привезли в какую-то школу, которая уже была огорожена колючей проволокой. Пришла местная докторша, стала осматривать раненых. Я сам к ней подошел и попросил: «Перевяжите меня!» Хотя рана на голове уже стала заживать. Могла бы меня просто сдать, но все поняла, забинтовала мне почти всю голову. Я пошел и, сделав вид, что потерял сознание, упал. Мимо шел немецкий офицер, видимо, подумал, что я уже не жилец. Перешагнул. Всех увезли, осталось в этой школе человек пять, которые были почти уже дошедшие. Я встаю, никого нет. Выхожу, подлезаю под колючую проволоку, иду в рядом стоящую хату. Стучусь. Женщина боится мне открывать. Прошу: «Дайте мне переодеться». Она бросает через окно рубашку и штаны. Рубашка подошла, а штаны оказались мне по колено. Посмотрел я, а ноги-то белые. Тогда взял грязь и измазал себе ноги. Украл у хозяйки лопату, кстати, до сих пор переживаю об этом. Вышел на улицу, а там полно танков и немцев. Я нахально прошел мимо как местный житель, на меня никто не обратил внимания, видимо, подумали: «Дурачок какой-то!» За деревней бросил лопату. Дошел до следующего какого-то села. Молодые украинские ребята примерно моего возраста увидели меня, сказали: «Мы — помощники немцев, забираем тебя!» Я тогда подумал: «Наши ребята меня проверяют». Тогда я сделал вид: «Ах вы, предатели, сукины сыны!» — то есть разыграл спектакль. Примерно через полчаса подъезжает машина с немецким офицером, и вот тут я очень испугался. Спрашивает: «Комсомолец? Коммунист?» — «Нет», — говорю, хотя и был комсомольцем. Меня отвезли в город Тараща, поместили опять в заброшенную школу. Там переночевал. Утром входит красивая украинская девчонка лет пятнадцати и показывает на меня: «Тебя расстреляют». Не то чтобы я испугался, но она с таким равнодушием сказала «расстреляют»! Через какое-то время за мной приходит пожилой офицер с папкой под мышкой. Мы выходим. И что-то такое случилось — я увидел в нем отца, абсолютно искренне. Говорю: «Вы похожи на моего отца». Он опустил глаза. Наверное, его сын тоже был в армии в тот момент. Офицер довел меня до какого-то сквера, остановил и сказал: «Подожди меня здесь 5–10 минут». Скрылся в каком-то подъезде. За секунду мне нужно было решить: бежать или нет. И кто-то «сверху» мне сказал: «Нет, не беги!» Я дождался этого офицера. И почему-то я почувствовал, что у него изменилось отношение ко мне в лучшую сторону. Он отвел меня в больницу, где я стал работать — убирался, собирал какие-то волосы. А на ночь меня закрывали в комнате с решеткой.
Через несколько дней меня привезли в лагерь для военнопленных в городе Белая Церковь. Кормили там раз в день сахарной свеклой, которую вырывали из земли и тут же, с грязью, варили. Помню одного заключенного, красивого молодого парня. Однажды немец то ли случайно, то ли специально оставил пачку сигарет при входе в наш барак. И парень пачку эту взял. Утром был обыск, у него нашли сигареты. Каждый день его били палкой — по сто ударов. Через неделю этот парень превратился в еле ходящего старика.
Однажды ночью я вижу сон: протягивает руки ко мне женщина, думаю, это была Богородица с лицом моей матери. Помню, сам себе сказал: «Сегодня уйду!» И на следующий день нас впервые вывели из лагеря. Пришли на какую-то горку, разделили всех на группы по несколько человек. Немецкий солдат приказал нам собрать что-нибудь для розжига костра. Все пошли в одну сторону собирать ветки, а я в другую. А солдат этот сел, ждет. Я спустился вниз, делаю вид, что собираю ветки, смотрю — никого нет рядом. И пошел я дальше, сначала спокойно, вразвалочку, а потом побежал. Бежал всю ночь. Утром вошел в какую-то деревню босой, усталый, голодный. Вижу — избы. И вот опять голос: «Не входи ни в какой дом!» Обогнул эти избы. Сел на землю обессиленный. Подумал: «К чертовой матери, пусть бы уже расстреляли меня, так я устал!» Вдруг едет машина, в ней сидят полицаи. Остановились метрах в пятнадцати от меня. Я встал, стою — пусть стреляют, уже все равно. Минут через пять машина развернулась и уехала. Мне кажется, они подумали, что все равно он сдохнет, пусть идет. Пошел я дальше. Ночь. Спустился в овраг и вдруг слышу немецкую речь. Лег и начал отползать. Полз, наверное, с километр. Наверху где-то немцы. Смотрю — землянка. Заполз туда. Видимо, там жили немецкие солдаты, их какие-то вещи там были. Забился в угол. Утром входит в землянку немец, увидел меня, попятился и ушел. Когда я вышел из землянки, ко мне уже подбежали другие немцы с автоматами. Меня привезли в лагерь для военнопленных. Там я попал на осмотр врача. Он просит меня расстегнуть рубашку, расстегиваю, а вся грудь искусана вшами. Ведут в сарай, бросают на пол, и я сразу вырубаюсь. Несколько дней лежал, не двигаясь. Мне кажется, я побывал ТАМ, мне так было хорошо. Потом очнулся в каком-то бараке. Помню, рядом лежал один раненый солдат, который вскоре умер. У него я нашел нож и спрятал себе. Затем меня закинули в грузовик, а дальше — в поезд, который привез в Польшу. Нас осматривали, но мой ножик все-таки не нашли. Ночью я вырезал в полу вагона люк, однако немцы его обнаружили. Всех согнали в другой вагон, но перед этим раздели догола. Голыми привезли в концлагерь Ламсдорф. Встали мы в очередь, чтобы нам сделали какие-то прививки. И вот осталось два-три человека передо мной. В этот момент кто-то из впереди стоящих задержался у двери, не хочет входить. Тогда к нему подбегает полицейский, бьет его. Пока идет потасовка, я спокойно отошел из своей очереди и втесался к тем, кому уже сделали эти уколы. Никто меня не выдал. Затем я попал в лагерь в Австрию, где нас уже освободили советские солдаты. Я причисляю себя к тому поколению, которого уже осталось мало. По официальной статистике, из людей моего возраста — 1921 года рождения, — попавших на войну, выжили из ста только три человека. По неофициальной — только один.
Режиссера Леонида Гайдая война застала в тот момент, когда он только получил аттестат об окончании железнодорожной школы. А на следующий год — в феврале 1942-го — молодой человек был призван в армию. На фронте Гайдай воевал несколько месяцев, а затем — ранение, череда госпиталей и операций.
— Леня не любил много рассказывать о войне, говорил, что те, кто там не был, все равно не поймут, что на фронте пережили люди, — делится с нами вдова режиссера Нина Гребешкова. — Зато после фронта в нем появилась уверенность, что после таких страшных жертв нужно дать людям радость. Что он и делал всю жизнь. Как ни странно это прозвучит, но именно эта чудовищная война сделала из него мастера комедии.
О начале войны 18-летний Леня узнал в Иркутске, где тогда проживал с родителями. Сам Гайдай позже вспоминал: «Это было в 17 часов по иркутскому времени. Как раз в это время я с папой сажал тополя перед домом. Почему-то в это время нам (я имею в виду нашей школе) было очень весело, каждый хотел быстрее попасть в армию, отправиться на фронт воевать с фашистами. Многих постепенно призывали. Я, зная, что обязательно буду призван, в сентябре 1941 года поступил на работу в Иркутский областной драматический театр рабочим сцены... Вскоре в Иркутск был эвакуирован московский Театр сатиры, а иркутский театр уехал работать в Черемхово. Я был оставлен в Театре сатиры. Работал — ставил декорации, открывал и закрывал занавес... Почти все спектакли выучил наизусть... 7 февраля 1942 года наконец был призван в армию. Запомнился эпизод: нас уже погрузили в теплушки, вечер, и вдруг я слышу: «Леня!» Выглянул и увидел маму с узелочком. Как она меня нашла — уму непостижимо... Принесла свежеиспеченных пирожков...»
Призывников привезли в Забайкальский край на станцию Ага. Юношей каждый день отправляли за 15 километров вглубь леса рубить деревья, таскать бревна, а затем строить конюшни. Вскоре из Монголии пригнали табун лошадей. В кратчайший срок Гайдай окончил полковое училище, получил звание сержанта и был назначен командиром отделения.
— Задача наша была такая: из диких лошадок сделать более или менее послушных, — вспоминал Леонид Иович. — Ловили их арканом (особенно это удавалось бурятам, которые были в нашей части), приучали к недоуздку, потом к узде, затем к седлу, объезжали. Бывало, мы садились на этих монгольских лошадок, ноги наши на земле, а лошадки из-под нас выходят. Они ведь низкорослые.
Кстати, об этом режиссер вспомнит, когда будет снимать фильм «Кавказская пленница», где Шурика посадит на небольшого ослика.
— После этого прирученных лошадей отправляли на фронт, — продолжал Гайдай. — А с ними уезжал кто-либо из нашей части. Я был на хорошем счету. Начальству нравилось, как я «поставленным» голосом подавал команды. Бывало, устраивался такой спектакль. В выходной день, когда все отдыхали в казарме (а она была огромная — вмещала два эскадрона, целый дивизион), а я был дежурным по дивизиону, мне один из дневальных сообщал, что идет командир полка. Я специально уходил подальше от входных дверей и ждал. Вскоре раздавался крик дневального: «Дежурный, к выходу!» Я, придерживая шашку (ее полагалось носить только дежурному), стремглав бросался к выходу. Увидев командира, на всю казарму орал: «Дивизион! Встать! Смирно!» Грохот встающих — и тишина. Строевым подхожу к командиру и четко докладываю. Командир полка не торопится давать команду «Вольно!», медленно идет по проходу, образованному двухэтажными нарами, вглядывается в стоящих по стойке смирно красноармейцев. Я, держа руку под козырек, сопровождаю его. Тишина. Только наши шаги. Пройдет командир этак метров тридцать, а потом скажет мне тихо: «Вольно». Тут я благим матом (хотя тишина) орал: «Вольно-о-о!» Снова шум, говор. Начальству это нравилось.