Земельный тупик
Силовому сценарию разрешения конфликта в Ингушетии альтернативы не осталось
Мирный протест в Ингушетии внезапно радикализировался. Очередной митинг в Магасе, разрешенный властями, прошел без эксцессов, люди стали расходиться, но внезапно в омоновцев полетели камни, стулья, палки. Десяток бойцов Росгвардии были ранены. На следующий день начались аресты и задержания. Часть активистов, включая общественных и религиозных лидеров, получили штрафы и административные аресты. В отношении ряда из них возбуждены уголовные дела. Прошел слух, что в Ингушетию завезли профессиональных провокаторов и деньги западных «демократических фондов», на которые готовят «майдан».
Почему за полгода конфликт власти и ингушского общества так и не был урегулирован, кто виноват в эскалации насилия? Мы помним, как в октябре прошлого года начались акции протеста против соглашения о закреплении границы между Ингушетией и Чечней. Лидеры республик Юнус-Бек Евкуров и Рамзан Кадыров объявили о равноценном обмене землей. Ингуши не согласились. Взрыва народного недовольства тогда избежать удалось, но локальные митинги продолжались полгода. В конце марта местный парламент начал рассмотрение законопроекта «О референдуме в Республике Ингушетия», который позволил бы вынести земельный вопрос на всеобщее обсуждение. Но Евкуров документ отозвал «ввиду его общественной значимости для подробного изучения». Это активировало накопившееся недовольство. Теперь ингуши требуют не только провести референдум и отозвать соглашение о границе, но также сменить Евкурова, вернуть прямые выборы главы региона, распустить парламент и исполнить закон о реабилитации репрессированных народов.
Почему был потерян контроль над ситуацией? Об этом мы беседуем с Николаем Силаевым, старшим научным сотрудником Центра проблем Кавказа и региональной безопасности МГИМО.
— Почему изначально мирный протест закончился насилием? Что изменилось за полгода?
— Прежде всего, протестующие очень сильно разочарованы тем, что их протест с осени не привел ни к каким результатам. Они раздражены. И по крайней мере часть из них хочет поднять ставки: если другие аргументы не работают, сделать протест более радикальным. Не думаю, что такой исход — драку с Росгвардией — планировали организаторы. Организаторы как раз понимают все преимущества мирных, организованных и многочисленных митингов.
— Тогда что это за радикальная часть? Отдельные тейпы? Молодежь? Многие говорят о внешнем факторе, о завезенных провокаторах.
— Тема завезенных провокаторов исполняется на два голоса. Первый: якобы некие «внешние силы» пытаются обострить обстановку в Ингушетии и «устроить там майдан». Второй: якобы власти Ингушетии заинтересованы в беспорядках, чтобы дискредитировать протест, и провоцируют митингующих на агрессию. Оба голоса не кажутся мне убедительными. Что же касается тейпов, то это слово, которое всегда в таких случаях вспоминают, но оно ничего не объясняет. Молодежь — ну да, в Ингушетии много молодежи, которой нечего делать. Но это не открытие сегодняшнего дня — это, как писал по другому поводу Фазиль Искандер, постоянно действующий фактор. В республике, конечно, найдутся молодые люди, которые безо всяких внешних сил и «завезенных провокаторов» будут драться с полицией.
Вообще, Ингушетия взвинчена. Этот эмоциональный накал растет начиная с осени и может выливаться и беспорядки.
— В чем проблема? Осенью говорили, что власть не посоветовалась с людьми, не было коммуникации. Прошло полгода — и что, ничего не изменилось? Была сделана ставка на то, что протест сольется сам собой?
— Я думаю, что ставка была сделана именно на это. Относительно коммуникации… Конечно, если бы соглашение о границе между Ингушетией и Чечней готовилось открыто и публично обсуждалось заранее, обстановка сейчас, возможно, была бы менее напряженной. Но сами по себе разъяснения мало помогли бы. Рамзан Кадыров решил присоединить к Чечне официально кусок земли, который до этого несколько лет осваивал неофициально. Евкуров не тот человек, который может ограничить лоббистские возможности Кадырова и убедить его пересмотреть решение. С того момента, как решение в Грозном было принято, дальнейшее было предопределено. Было очевидно, что в ингушском обществе воспримут изменение границы с яростью и впишут это в длинный ряд территориальных обид, которые здесь уже имеются. Было понятно, что Евкурову не простят соглашение, которое уменьшит территорию Ингушетии.
— То есть все было понятно, но за полгода ни в республике, ни в полпредстве, ни в Москве ничего не сделали, чтобы предотвратить дальнейшую эскалацию. Это говорит о хаотичности политики на Северном Кавказе, о непонимании политики? Как это вообще можно расценивать?
— А что надо было сделать?
— Не знаю, разговаривать с протестующими, со старейшинами, с тейпами.
— О чем разговаривать?
— Пытаться найти точки соприкосновения.
— Точки соприкосновения какие вы видите здесь?
— Это надо быть внутри темы. Но я понимаю, что вы имеете в виду: что земельный вопрос для ингушей не подразумевает никаких разменов и никакого диалога. Это некая предельная ценность, которая не может быть сдана в обмен на что бы то ни было. Но нельзя же просто сидеть и смотреть, как дело катится к насилию.
— Нужно помнить, что здесь сталкиваются не просто государство с протестующими, но два национализма. И ингушские, и чеченские активисты и политики говорят о спорном участке как об исторической родине своих народов. Если решение каким-то образом сейчас будет пересмотрено, — а это трудно себе представить, учитывая политический вес Кадырова, — тысячи людей в Чечне точно так же выйдут на митинги протеста. Думаю, для федеральных властей вопрос собственно о границе уже закрыт. Даже если решение не всем кажется справедливым, цена его пересмотра, в плане политических издержек, запретительная.
Есть и другое обстоятельство. Для Кремля имеет значение, кто именно будет его партнером по переговорам в этой острой ситуации. И организаторы митингов в Ингушетии — партнер в глазах федеральных властей, скажем так, неоптимальный. Во-первых, они националисты. И довольно радикальные, здесь вещи надо называть своими именами. Это те же люди, которые годами и десятилетиями выдвигают территориальные претензии к Северной Осетии. Во-вторых, они недалеки и от политического ислама. Политический диалог с ними может быть, конечно, полезен. Но этот диалог резко повысит их статус, сделает их партнером Кремля по урегулированию ситуации в Ингушетии, утвердит именно их в качестве представителей всего общества Ингушетии. В Москве много раз подумают, прежде чем наделять их таким статусом.
Протест выдыхался. Нет ничего хорошего в том, что люди вынуждены просто смириться с решением, которое они считают несправедливым, но активность протестующих сходила на нет. Новый импульс ей придало обсуждение поправок в республиканский закон о референдуме. Вот зачем властям потребовалось править этот закон и разжигать весь конфликт заново, трудно объяснить.
— Теперь, если протест не выдыхается, а возможности выстраивать диалог нет, единственная альтернатива — силовой вариант?
— Если люди перекрыли федеральную трассу или атаковали сотрудников Росгвардии, полагаю, они неизбежно понесут наказание. А вы видите какие-то иные варианты?
Еще осенью, когда Ингушетия возмущалась соглашением о границе, иные наблюдатели говорили вполне разумные слова о совместном освоении этой территории. Думаю, федеральные власти выделили бы деньги под такую программу, в которой участвовали бы и Чечня, и Ингушетия. Но ведь проблема не в земле как таковой. Проблема в символе. Люди по обе стороны административной границы убеждены, что Ингушетия и Чечня — это государства в составе России, созданные соответствующими этническими группами и в интересах этих групп. Никакой общероссийской гражданской нации, которую так любит начальство, там и рядом не лежало. Хотя с юридической точки зрения нет в России никакого этнического федерализма и не было никогда. И даже в конституциях республик его нет, в них понятие самоопределения привязано не к какой-либо этнической группе, а к населению территории.
— Это обостряет ситуацию?
— Именно поэтому вопрос об административной границе двух регионов приобретает такую политическую остроту — потому что это священная земля Родины, которую обязательно должен осенять священный флаг Родины, и здесь нет места для компромиссов и просто для рационального взгляда на вещи. А другое следствие кавказского национализма — это то, что у нас на Северном Кавказе, по крайней мере в некоторых регионах, есть замкнутые общества, нередко проникнутые духом собственной исключительности. Культурная замкнутость поддерживается элитами как гарантия власти и влияния этих элит. Исторические обиды здесь вещь совершенно незаменимая: год за годом напоминать своей группе как «они» оскорбили «нас» — это надежный способ укреплять этническую солидарность и подрывать любые иные солидарности. На Кавказе это касается далеко не только одной Ингушетии.
Культурная замкнутость в конечном счете блокирует и экономическое развитие Северного Кавказа. Регион исторически бедный и землей, и природными ресурсами. Но промышленное развитие требует иной культурной открытости. Люди уезжают на заработки, но на новом месте воспроизводят ту же домашнюю замкнутость с солидарностью на уровне семьи, села или этнической группы.
Все это и проявилось в конфликте о границе Ингушетии. И если предъявлять претензии к политике федеральных властей, то эти претензии должны заключаться в том, что проблема региональных национализмов игнорируется. Власти принимают это явление как нечто само собой разумеющееся, как что-то «естественное». Никаких программ, которые облегчали бы добровольную ассимиляцию, в России, по сути дела, нет. Никаких иных механизмов социальной солидарности, кроме этнических и религиозных, людям не предлагается. Вообще, наше начальство на любые формы солидарности смотрит косо, но при этом делает исключение для солидарности этнической и религиозной. А что происходит с профсоюзной солидарностью, например, как у нас обходятся с независимыми профсоюзами, не мне вам рассказывать. Солидарность соседская, солидарность муниципальных сообществ не поощряется. Так что в конечном счете эти национализмы плоть от плоти нашей политической системы.
— Можно говорить о негативной динамике, о росте этих национализмов?
— Да нет, просто иногда возникают ситуации, когда они себя проявляют в большей степени, как сейчас. Тут дело не в динамике, дело в картине мира, в которой постоянно живут многие люди. В этом националистическом «фрейме», как выражаются социологи, категориальной рамке, способе интерпретации действительности происходящие события истолковываются в определенном ключе, вот и всё. А других рамок не предложено. Не на уровне разговоров про общероссийскую гражданскую нацию, а на уровне практики, на уровне действия, в которое человек может быть вовлечен или не вовлечен. А здесь вот вам и фрейм, и практика, и действие. Пойти, там, в Росгвардию камень кинуть. Давайте представим на минуту, что вопрос об этом злосчастном правом береге Фортанги обсуждается не с фокусом на мифологию исторической родины, а с фокусом хотя бы на интересы и озабоченности местных муниципальных сообществ. Согласитесь, в такой трактовке он совсем не выглядит неразрешимым.
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl