Расовая теория: из огня да в полымя
Продолжение цикла «Теории неполноценности». Серия статей о трех больших идеях, очень сильно повлиявших не только на науку, но и на всю культуру развитых стран XIX—XX веков – о теории вырождения (дегенерации) (ЗС № 1/24), расовой теории («научном расизме») (начало в ЗС № 2/24) и евгенике.
Нам сейчас довольно трудно понять, почему теория Дарвина так вдохновила сторонников неравенства рас. Сегодня даже те, чье образование включает курс теории эволюции, «по умолчанию» воспринимают ее в терминах современной генетики. Речь о расах заходит разве что в разделе, освещающем происхождение и эволюцию человека, да и в нем вопрос о происхождении и статусе рас довольно маргинален.
Но если мы обратимся к тому тексту, который ознакомил европейское образованное общество с теорией эволюции, то увидим, что само его полное название звучит как On the Origin of Species by Means of Natural Selection, or the Preservation of Favoured Races in the Struggle for Life, т. е. «Происхождение видов путем естественного отбора или сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь». И в его тексте автор бессчетное число раз использует слово «раса», именуя так самые разные формы самых разных живых существ. «Раса» у Дарвина может означать и внутривидовую разновидность (например, подвид), и породу или сорт (применительно к домашним животным и растениям), и просто некую группу особей одного вида, обладающую каким-то наследственным отличительным признаком. Это не персональная терминологическая небрежность Дарвина – именно так это слово использовалось в тогдашней натуралистической литературе, служа своего рода обобщающим понятием для названий любых устойчивых форм внутри вида.
Но для очень многих читателей рассуждения Дарвина о «благоприятных» и «неблагоприятных» расах проецировались прежде всего на расы человеческие. «Борьбу за существование» (которую в те времена, несмотря на все предостережения и оговорки Дарвина, многие трактовали как прямую схватку) они восприняли прежде всего как борьбу между расами. А явное превосходство европейцев как в техническом отношении, так и в вооруженных столкновениях с любыми другими народами – как несомненное подтверждение того, что именно европейцы являются той самой «благоприятной расой», которой принадлежит эволюционное будущее.
Можно сказать, что сторонники расового неравенства увидели в книге Дарвина то, чего им не дал трактат Гобино – убедительное научное обоснование их априорных представлений. По сути дела такое «развитие» теории Дарвина было одним из вариантов социал-дарвинизма – весьма модного во второй половине XIX века направления социальной мысли, пытавшегося спроецировать дарвиновскую модель эволюции на социальные процессы. Только в отличие от «классического » социал-дарвинизма в этой версии основными субъектами борьбы за существование выступали не индивидуумы, а расы. При этом само понятие «раса» – даже в узком антропологическом смысле – оставалось совершенно неопределенным: как и в предыдущем веке, признаками расы наряду с анатомическими чертами считали язык и культурные особенности, а уж о различении расы и этноса не было и речи. (Непостижимым образом представление о расе как основе этноса спокойно уживалось в трудах расовых теоретиков с идеей существования внутри каждого европейского этноса двух, а то и трех разных рас – о чем речь пойдет чуть дальше.)
Дарвинианская революция в биологии не решила старого спора между моногенистами и полигенистами, но дала новую, причем простую и убедительную, интерпретацию обеим концепциям. С точки зрения полигенистов теперь все было просто и ясно: если люди произошли от обезьяноподобных предков, то кто сказал, что это не могло случиться несколько раз в разных местах и с разными видами приматов? С этой точки зрения разные расы возникли независимо из разных видов человекообразных обезьян и по сути представляют собой разные виды людей.
Столь же ясно и логично трактовали происхождение рас их оппоненты – моногенисты. В самом деле, согласно новым взглядам, амфибии произошли от рыб, рептилии – от амфибий, а млекопитающие и птицы – от рептилий. Но ведь не все рыбы превратились в амфибий, не все амфибии стали рептилиями, не все рептилии обзавелись теплой кровью и покрылись шерстью или перьями. Поскольку превращение обезьян в людей было процессом долгим и многоэтапным, можно допустить, что на каждом этапе какая-то часть предков человека двигалась дальше, а какая-то так и останавливалась на достигнутом уровне. В этой модели, по ироничному выражению современного популяризатора науки Гая Дойчера, «различные этнические группы по всему земному шару были просто промежуточными станциями на магистральном пути биологической эволюции от обезьяны к европейцу». В качестве иллюстрации такого восприятия Дойчер приводит всемирную выставку в Сент-Луисе 1904 года, устроенную по случаю столетия «Луизианской сделки» (покупки Соединенными Штатами французских владений в Северной Америке). На выставке, помимо всего прочего, была представлена весьма обширная антропологическая экспозиция – по сути дела живая коллекция представителей разных народов, организованная «по последнему слову науки ». Пояснительный текст гласил: «Физические типы, выбранные для показа, это те, что наименее отдалились от человекообразных или четвероруких (обезьян), начиная с пигмеев – аборигенов Африки, и включая негритосов внутреннего Минданао (Филиппины); айнов с северного острова Японского архипелага… и разные физические типы североамериканских туземцев».
Впрочем, мы несколько забежали вперед. Вернемся в XIX век и в Европу.
Надо сказать, несмотря на все вышеизложенное, расистски настроенные интеллектуалы далеко не сразу увидели в теории Дарвина научное обоснование своих взглядов. И в общем-то понятно, почему: идея расового неравенства, как правило, сочеталась с консервативными политическими и общественными взглядами1. Носители таких взглядов весьма настороженно относились к теории Дарвина, в которой видели в первую очередь покушение на традиционную религиозную картину мира. «Синтез» расизма и дарвинизма оказался возможным, когда на сцену вышло новое поколение расовых теоретиков, чьи научные взгляды с самого начала формировались в эволюционной парадигме.
1 Были, однако, и исключения. Так, например, у известного в свое время русского литературного критика Варфоломея Зайцева – нигилиста, соратника Писарева, а позже деятеля I Интернационала и сторонника Бакунина – радикально-революционные взгляды сочетались с крайним расизмом, оправданием не только расовой сегрегации и института рабства, но и физического истребления «неполноценных» рас. Впрочем, данное исключение лишь подтверждает правило: Зайцев использовал теорию эволюции для обоснования расизма уже в 1864 году, т. е. в первые же годы после ее обнародования.
Представители этого поколения, родившиеся в основном в 1840–1850‑х годах, приобрели необходимую известность и авторитет в научном и околонаучном мире, начиная со второй половины 1880‑х. Они сформировали так называемую расово‑антропологическую школу в антропологии и социологии. Заметим, что обе эти дисциплины в ту пору находились в стадии становления и, как обычно и бывает с науками на этом этапе, достоверное знание в них было плотно переплетено с умозрительными рассуждениями и откровенными предрассудками. Отправной точкой для теоретических построений расово‑антропологической школы стали идеи Гобино, наконец-то востребованные и соединенные с «расовой» версией социал-дарвинизма.
Обычно в качестве центральной фигуры расово‑антропологической школы выделяют Хьюстона Стюарта Чемберлена – весьма своеобразную личность. Сын британского адмирала, он увлекся музыкой Рихарда Вагнера, а затем и его идеями, переехал в Германию, принял германское подданство, женился на дочери Вагнера и превратился в такого фанатика «германского духа», что во время Первой мировой войны писал яростные статьи против своей бывшей родины.
Но следует заметить, что Чемберлен не был ни историком, ни антропологом, и его главный труд – двухтомные «Основы XIX века» – был, по сути дела, такой же (если не еще более) произвольной фантазией, что и трактат Гобино. По сравнению с последним он не содержал ни новых фактов, ни новых методов исследования, а теоретической новацией можно считать разве что воинствующий антисемитизм, которого у Гобино не было (впрочем, источник этой «новации» тоже понятен: кумир Чемберлена Вагнер был не только выдающимся композитором, но и не менее выдающимся проповедником антисемитизма). Фактически метод Чемберлена сводился к тому, что все, что ему нравилось в прошлом Европы – исторические личности, их творения и целые культуры, – без каких-либо доказательств заносились в актив «арийской расы». А все, что не нравилось, считалось результатом зловредного влияния евреев. Если же причислить то или иное неприятное автору историческое лицо к евреям было никак невозможно (как, например, Наполеона), оно объявлялось «представителем безрасового хаоса». Да и вышли «Основы» в 1899 году, когда расово‑антропологическая школа уже вполне сложилась, а ее идеи широко обсуждались в научных кругах и образованном обществе. Так что если у Чемберлена и была какая-то особая роль в истории расистской мысли, то разве что та, что именно его труд, будучи весьма популярен в Германии и немецкоязычных странах, вдохновлял многих позднейших теоретиков расизма, в том числе идеологов Третьего рейха.
Пожалуй, куда более важную роль в становлении «расовой теории» сыграли два других деятеля – француз Жорж Ваше де Лапуж и немец Отто Аммон. Оба они не были профессиональными антропологами или натуралистами (Лапуж был юристом, Аммон – инженером и журналистом), оба более или менее разделяли идеи Гобино, стараясь при этом соединить их с дарвинизмом. Так, если у Гобино присутствие в европейском населении «арийского элемента» объяснялось древним завоеванием (и именно поэтому европейская аристократия ближе к исходному чистому арийскому типу, чем простолюдины), то у «дарвинистов» Лапужа и Аммона арийский тип сформировался внутри европейской популяции в результате естественного отбора – и, будучи самым совершенным вариантом человеческого существа, естественно занял господствующее положение в обществе.
Но в отличие от Чемберлена эти тропометрические исследования – массовые измерения голов, призванные подкрепить фактами концепцию Гобино. В частности, они стремились найти объективный признак, по которому можно было бы судить о принадлежности того или иного индивида к высшей – «арийской» – расе. По мнению обоих, таким признаком может быть так называемый головной указатель, введенный в научавторы проводили конкретные анный обиход еще в 1844 году шведским анатомом и натуралистом Андерсом Ретциусом. Он рассчитывается как отношение максимальной ширины мозговой коробки черепа к ее максимальной длине и выражается в процентах. По мнению Лапужа и Аммона, чем этот показатель ниже, т. е. чем более вытянутым черепом обладает тот или иной индивидуум, тем ближе он к исходному типу арийской расы. Развивая мысль Гобино о существовании внутри европейской популяции двух разных рас2, Лапуж и Аммон разделяли европейцев на долихокефалов (буквально «длинноголовых») и брахикефалов («короткоголовых»). Именно долихокефалы, т. е. индивидуумы с минимальным значением головного указателя, воплощали в себе все те превосходные качества, которые расовые теоретики приписывали арийцам. При этом вытянутость черепа рассматривалась не только как диагностический признак, указывающий на более высокий интеллект, творческие способности, волю и т. д., но и как непосредственная причина развития всех этих достоинств. И в самом деле, проведенное Лапужем массовое антропометрическое обследование показало, что низкий головной указатель (т. е. удлиненный череп) коррелирует с более высоким социальным статусом и уровнем дохода; он в среднем ниже у горожан, чем у крестьян и т. д. Аналогичные данные получил и Аммон, обследуя новобранцев и студентов в Бадене. Заметим, что статистические методы в ту пору делали лишь первые шаги, критерии статистической достоверности и представление о репрезентативности выборки еще не были сформулированы. Так что при желании статистическими данными можно было обосновать любую априорную теорию – особенно если исключать из выборки тех, кто в эту теорию совсем не вписывается. Для этой цели в расово‑антропологической школе использовалась, в частности, категория «ложных брахикефалов», к которым причисляли тех обладателей коротких черепов, чьи интеллектуальные и творческие способности были слишком очевидны.