Тайная жизнь академизма
Леонид Цхэ: рисование как перформанс
Перформативная живопись и графика петербургского художника Леонида Цхэ (род. 1983) доказывают, что между академией и современным искусством не существует противоречий, хотя арбитры эстетических суждений редко принимают во внимание такие доказательства.
Этот текст — часть проекта «Обретение места. 30 лет российского искусства в лицах», в котором Анна Толстова рассказывает о том, как художники разных поколений работали с новой российской действительностью и советским прошлым.
Зимой 2018 года в Московском музее современного искусства открылась выставка петербургского художника Леонида Цхэ с честным названием «Постановки»: все, что там показывали — рисунки, картины и даже пара офортов,— походило на плоды академического, учебного рисования с натуры, с различных натурных постановок. Одни композиции выглядели как сделанные непосредственно в классе или в мастерской, где позируют натурщики, другие казались коллажами из фигур и голов, что были увидены где-то ранее — в музее, в жизни, в социальных сетях, всплыли в памяти и сложились в «постановку», потому что это привычный для автора способ высказывания. Всюду — в рисунках, «голых», карандашных или же подцвеченных масляной пастелью, в офортах, в живописи маслом, сквозь тягучие и прозрачные затеки которого, напоминающие акварель, настойчиво проступал карандаш,— главенствовала линия. Не уверенная, выполненная одним росчерком, а как будто бы сомневающаяся, оступающаяся, но все же нащупывающая дорогу для остального — объема, глубины, формы, пространства. Конечно, благородная дисциплина академического рисунка лежит в основе трех знатнейших художеств, живописи, ваяния и зодчества, и, конечно, линия всей этой науке голова, однако зритель не мог не почувствовать, что в «постановках» заключена такая внутренняя совершенно современная драма, какая не нужна и даже противопоказана старомодному учебному рисованию. Драма рождения, взросления, становления и бытия — когда технический вопрос, как изобразить фигуру человека посредством линий и пятен, перебивается экзистенциальным, как проявить человеческое и быть человеком. Для зрителя, чтобы он не сомневался в правоте своего чувства, были оставлены две подсказки. Одна представляла собой репродукцию архитектурного плана Императорской академии со знаменитым круглым двором посредине: поверх чертежа были нарисованы фигурки не то натурщиков, не то студентов, заблудившиеся в бесконечных деламотовских коридорах. Вторая — что-то вроде инсталляции: пустая сцена с мусорным реквизитом, оставшимся после того, как сеанс рисования с натуры окончился,— всем, кто знаком с карнавальными практиками «активного рисования и перформативного позирования» петербургской группы «Север-7», становилось ясно, что здесь происходило событие перформанса и его энергия все еще жива в висящей подле живописи и графике.
Автор «Постановок» подходил к порогу 35-летия, когда художник перестает считаться молодым даже в инфантильном, школярско-грантовом мире современного искусства. Что уж и говорить об академическом искусстве былых времен — Александр Иванов в этом возрасте давно работал над своей главной картиной, и его «мальчиков», так сладко нежащихся на берегу Неаполитанского залива, вскоре призовут свидетельствовать о «Явлении Мессии». Тени ивановских «мальчиков» проглядывали в доброй половине «постановок» Цхэ, но «постановки», даже когда они имели вид живописи якобы незаконченной, не обещали сложиться в большую картину — они уже сложились в нечто вобравшее в себя процесс и результат, перформативность и ее хронику в форме прикосновений карандаша к бумаге и кисти к холсту. Этюды Иванова к «Явлению Мессии» — один из главных мифов отечественного искусствознания, которое вот уже целое столетие пытается освободить всех «мальчиков», все «камни» и все «ветки» от уз подготовительности, дать им независимость от картины сомнительного триумфа и очевидной трагедии русского академизма. В перформативных «постановках» мечта об эмансипации — не только ивановских этюдов, но и многого другого в академическом наследии — осуществлялась. И если бы преподавание Цхэ в Петербургской академии художеств не осталось кратким и случайным эпизодом в ее истории, она могла бы хвастать, что способна переизобретать самое себя на протяжении двух с половиной веков не хуже Дюссельдорфской.
Согласно семейным преданиями, предки Леонида Цхэ переселились в Россию из Кореи в пору Русско-японской войны, но дорога из Амурской области в Ленинград вышла долгой и нелегкой. Прадед, родившийся в селе Благословенное, там, где впоследствии будет создана Еврейская автономная область, работал в Москве — старшим научным сотрудником в Институте востоковедения, был арестован как японский шпион в 1938 году и расстрелян на Бутовском полигоне; вдова с двумя маленькими детьми уехала в Казахстан, в Актюбинск, где к тому времени оказались многие родственники — в 1937-м корейцев депортировали из пограничных районов Дальневосточного края; дед получить высшего образования не мог и всю жизнь работал комбайнером в Бугетсае; отец, закончив Орское музыкальное училище по классу домры, поступил в Ленинградскую консерваторию, остался в Ленинграде и служил концертмейстером в Русском народном оркестре имени Андреева. Будущий художник тоже промучился года два в музыкальной школе, но родители-домристы быстро поняли, что ее надо менять на художественную. Как-то по пути в художку на него напали два малолетних гопника и чуть не убили — из этих детских воспоминаний, накладывающихся на переживания в связи с рождением собственного ребенка, возникла графическая серия «Мальчик и клубок» (2019), где главным героем «постановок» становится сам рисовальщик и каждая сцена наполнена мучительной тревожностью. Если предположить, что у гопников имелись расистские мотивы, то этот цикл можно назвать единственным косвенным отражением корейской темы в искусстве Цхэ, наднациональном, как и положено истинной академии.