Со страшной женской силой
Чем Безумная Грета Брейгеля напугала ад
«Преисподняя расширилась и без меры раскрыла пасть свою,— безрадостно констатировал библейский Исайя,— и сойдет туда слава их и богатство их, и шум их и все, что веселит их». Пасть преисподней, жерло ада, оформленное как страхолюдная харя с зубастыми челюстями,— это такой мотив, который и в XVI веке был уже довольно старым; все к нему как-то притерпелись, так, разве что детей пугать в воспитательных целях. Но Брейгель в «Безумной Грете» умело превращает и эту пасть преисподней из назидания, почти уютного, в кошмар. Вроде как вырастающая из утеса голова монстра, причем монстра человекообразного, но несуразно огромного, кожа которого бугрится жабьими волдырями. А потом, глядь, и рожа становится каменной башней. А башня — несуразным колпаком. А колпак — кривящимся в сернистом красно-дымном воздухе голым хвостом. Крысиным? Рептильным? И нет, это не все, потому что на кончике хвоста висит елочным шариком стеклянный фонарь-сфера, в который набиты скорчившиеся эмбрионами голые тела. А из фонаря торчит прутик, а на нем горит еще один ослепительно бессмысленный в этой обстановке фонарик — так из одного неприятного сна проваливаешься в другой, чувствуя, что конца им не будет.
В аду «Безумной Греты» чудовищно, во-первых, именно это сновидческое напластование: один искривленный кусок реальности, и сам-то по себе неприятно смущающий, наползает на другой против любой «дневной» логики и против всякого ожидания. Здесь и планы, и масштабы тоже перемешаны на абсолютно блажной лад, как перемешаны образность и привычные иконографические регистры. Скажем, в средней части далеко-далеко, почти на горизонте, там, где виднеется кусочек водной глади, сонмы еле заметных фигурок сгруппированы во что-то напоминающее топосы дантовского Ада. Исследователи даже нашли отсылки к конкретным эпизодам «Божественной комедии», распознав в этих нагих козявочках новоприбывших пассажиров Харона, скупцов, расточителей, обжор и гневливых. Но жуть в том, что в контексте картины, каким его воспринимаешь сразу же, и Дантовы грешники кажутся маленьким моментом почти светлой упорядоченности.
Потому что таково уж разбросанное по передним планам население этой преисподней. Рассмотрев три, пять, восемь гадин, безотчетно думаешь, что еще более отталкивающего сочетания птичьих-рыбьих-лягушачьих-яйцевидных-антропоморфных черт уже просто нельзя придумать,— но нет, вот, пожалуйста. И тут же мачты со снастями, которые зачем-то вырастают не из кораблей, а из земли или из башни, и тут же толпа женщин в чепцах, которая зачем-то валтузит кого-то на мосту; налицо какая-то война, но война немыслимая, бредовая, где ничего возвышенного нет и не может быть.
Нет спору, написанный годом ранее брейгелевский «Триумф смерти» невыносимо ужасен — но там все-таки есть нечто на свой лад успокоительное в исходной предсказуемости посыла: ну, Сим молитву деет, Хам пшеницу сеет, Смерть всем владеет. «Падение мятежных ангелов» (опять-таки 1562) — тоже образчик несусветного босхианства, тоже на инфернальные темы, но там как-то, что называется, по условиям задачи очевидно, что древнего змия со всем его воинством худенькие ангелы побивают и когда-нибудь непременно побьют насовсем. «Безумная Грета» кажется совершенно беспросветным завершением этой череды именно потому, что вот в ней-то нет никакой явной точки опоры.