Красота в беде
Как европейская культура перестала бояться страха
Страх — не слабость, не атавизм, даже не просто охранное устройство. Это темное, малоприятное, иррациональное, не очень почетное, но сильнейшее из человеческих чувств. А поскольку мы воспринимаем художественное произведение в значительной степени через наш опыт именно таких базовых эмоциональных состояний, то страшное — это еще и очень важный художественный инструмент. Сейчас такое соображение кажется общим местом. Однако в свое время, в середине XVIII века, оно прозвучало совершенно революционно — и предвосхитило огромное количество революций в литературе, искусстве, психологии, масскультуре, без которых сегодняшнее сознание невозможно себе представить.
«Я думаю, что ни один человек не будет до такой степени порочен, чтобы испытывать желание увидеть нашу благородную столицу, гордость Англии и Европы, уничтоженной пожаром или землетрясением... Но положим, что такое роковое событие произошло,— какое огромное число людей со всех концов устремится посмотреть на развалины...» Эдмунд Бёрк написал это в 1750-е, и состояние дел в информационном обществе XXI века эту мысль всецело подтверждает: да-да, устремится и устремляется, только дай повод, катастрофы и бедствия — великий двигатель трафика.
Бёрка больше знают как политического мыслителя, апостола почтенных британских свобод, обличителя Французской революции, но это все — Бёрк зрелый и поздний. А гораздо раньше, когда ему не было еще тридцати, он опубликовал в своем роде поразительный трактат под названием «Философское исследование о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного» (1757). Это тот случай, когда скуловоротный заголовок отпугивает читателя совершенно понапрасну: здесь есть редкостная и живая интрига. Как мы себе представляем это время? Общий интеллектуальный климат задает Просвещение, никаких бедствий на горизонте совершенно не видно, науки процветают, нравы смягчаются, и кажется, что разум, которым все можно поверить, действительно побеждает. И вот в этом-то оптимистичном и рациональном контексте бёрковский трактат звучит удивляющим диссонансом.
Прекрасное и возвышенное, говорит он,— это не что-то приятно отвлеченное, бестелесное и одухотворенное. Весь многовековой мейнстрим европейской мысли — Платон, неоплатоники языческие, неоплатоники христианские, схоласты, гуманисты — сходился в том, что если мы что-то любим, то только потому, что это «что-то» хоть отчасти, хоть капельку причастно идее прекрасного — божественной, высшей, совершенной. Бёрк этот великий конструкт рушит одной фразой: «Красота, находящаяся в беде,— наиболее сильно воздействующая красота, намного превосходящая всякую иную». На самом деле мы вовсе не совершенство любим, мы можем любить даже откровенную слабость и ущербность именно потому, что они по какому-то стечению обстоятельств вызывают в нас мощный нутряной отклик, подлинный аффект, в котором никакой благородной эстетической математики нет вовсе.