Красненькая пошла
Как отвращение к насилию превратило Сэма Пекинпа в «кровавого Сэма»
55 лет назад, летом 1969 года, на экраны вышла «Дикая банда», ревизионистский вестерн Сэма Пекинпа. Или «кровавого Сэма», как почти сразу прозвали автора особенно чувствительные критики, предпочитавшие не замечать в его кино ничего, кроме крови. Пекинпа, конечно, был разным: и элегично нежным (как в «Младшем Боннере»), и сломленно тихим (как в «Пэте Гарретте и Билли Киде»). И отчаянно жестоким (как в «Принесите мне голову Альфредо Гарсиа»). Но остался в истории только безжалостным певцом насилия, циником и радикальным нигилистом, смотревшим на человека с омерзением.
Тому, кто в ладах с поисковыми запросами, нетрудно открыть некролог The New York Times, чтобы убедиться в том, как крепко прилипла к противоречивому американскому автору упрощающая все дефиниция. 29 декабря 1984 года почтенное издание сообщало об ушедшем из жизни режиссере прежде всего как о создателе «Дикой банды» — «вопиюще жестокого вестерна, на съемках которого были пролиты тысячи галлонов красной жидкости». Конечно, дело не только в статистике, хотя она важна, ибо косвенно подтверждает безжалостность сочинителя, но и в новом взгляде на насилие, присущем кино Пекинпа. В том напористом смаковании ярости, очевидном и совершенно незабываемом, в том, как взирает на пулевые отверстия и растерзанных героев его камера. Пекинпа научил кино пускать кровь медленно, демонстрировать не только сам факт зверства, но и реакцию на него, время, в котором зло распускается, как бутон, научил превращать зрителей в соучастников неспешного экранного кошмара.
Да, будоражаще кровавого кино на экранах того времени было с избытком. Освобожденный к концу 1960-х от обязательств «кодекса Хейса» Голливуд не слишком церемонился со своим зрителем. Радикальное насилие стало одним из ключевых элементов поэтики Нового Голливуда. Сейчас в этом видится закономерный итог десятилетия: пока большой экран стремился к юридической отмене благонравных и лицемерных цензурных ограничений времен Великой депрессии, малый телевизионный экран транслировал широкому зрителю вьетнамскую войну и социальные потрясения, присваивая себе ярлык на подлинность страдания. Голливуд требовал правды. И, получив свободу, ринулся нарушать многочисленные табу. Сэм Пекинпа был если не в авангарде, то где-то в сердце этого процесса, а ряд его фильмов стал символом священного ужаса и преклонения человека перед насилием.
«Дикая банда»
Свою режиссерскую карьеру Пекинпа начинал как специалист довольно широкого профиля. Телеавтор категории «Б», практикант и ассистент Дона Сигела (вторым классиком, вышедшим из-под крыла этого плодовитого режиссера, был Клинт Иствуд), дублер, каскадер, оператор тележки, супервайзер, пилот вертолета, драматург — вскоре он стал специалистом по вестернам, сперва вполне себе традиционным. Следуя за Джоном Фордом и Джоном Уэйном, Пекинпа вычерпал этот почтенный жанр до дна, досуха. Он оказался не просто мастером кино о первопроходцах и ковбоях, но своего рода эстафетной палочкой для всех, кто позднее пересматривал каноны консервативного жанра.
Роль ковбоя-ревизионера была заготовлена для него самой судьбой: Дикий Запад — это ведь его корни. Формально Пекинпа вырос в доме среднестатистического калифорнийского адвоката, но в интернет-картах среди лесистых заповедников неподалеку от Фресно вам не составит труда отыскать гору Пекинпа. В XIX веке на ее склоне стояли лесопилки и ранчо его деда, Чарльза Пекинпа. И наверно, первый по-настоящему заметный режиссерский опыт Пекинпа «Скачи по высокогорью» (1962), несмотря на простой криминальный сюжет, стоит рассматривать в первую очередь как ностальгическое признание в любви к утраченному раю дедовского дома. От ностальгии же совсем недолго скакать до фрустрации и горечи. Но вряд ли именно горечь утраты дедушкиного дома и наследия в полной мере объясняет, почему совсем скоро — на пути от «Майора Данди» (1964) к «Дикой банде» (1969) — вестерн в руках Пекинпа демонстративно озвереет.
«Если они шевельнуться — прибейте их!» — эта фраза, кажется, звучит в «Дикой банде» первой. Как раз в тот момент, когда титры анонсируют фамилию и имя режиссера. Вот послание автора публике. Если «Скачи по высокогорью» — прощание с натурой, романтическая прогулка по местам детства, то «Дикая банда» — отмена ковбойской романтики как таковой. Мало сказать, что это фильм без положительных героев. В центре сюжета — банда гринго-десперадо, похищающих американское оружие для продажи мексиканским повстанцам. Это фильм, где люди, вылезшие на первый план, вызывают в лучшем случае сочувствие. Они неизбежно уступают бешеному темпу механизмов нового времени — автомобилей и пулеметов. Убийственный ХХ век начался, а старомодные всадники (да, преступники, но все-таки немного еще и рыцари) как будто пытаются этого не замечать, по привычке они сеют смерть, летя навстречу собственной гибели, как мотыльки на огонь. «Дикая банда» — упоение праздником насилия, оргия жестокости. Мексика — страна смерти. Но есть и хорошие новости: живописуя кровавую баню на протяжении всего фильма, Пекинпа все-таки не упивается ею и не поэтизирует ее. Он наивно уверен, что зритель сможет увидеть в насилии лишь то же, что и автор. Что насилие способно лишь внушить оторопь. В его поздних интервью горько звучит слово «катарсис». Каждая смерть на экране — жертвоприношение, которое должно выбить из-под зрителя стул. Печальная поэзия жестокости. Почти сразу после выхода «Дикой банды» Пекинпа будет вынужден признать, что его ультранасилие не приносит очищения. Безжалостность, снятая с невероятным размахом (некоторые схватки «Дикой банды» Пекинпа снимал одновременно на пять-шесть камер) и смонтированная с поразительным усердием (в фильме есть кадры, которые длятся доли секунды, но остаются с тобой навсегда; это боль, растянутая в вечность), образует монструозный храм, который взыскует не покаяния и осмысления, а подчинения и механического обожания.