«Для русских интеллектуалов народ — это всегда „они“»
Андрей Зорин о судьбе понятия «народ» в русской культуре
Представление о народе в России всегда было обусловлено сословным устройством общества: c начала XIX века, когда это слово появляется в активном общественном лексиконе, народ — это не политическая нация, обладающая неотъемлемыми правами, а некое органическое единство (или в более радикальном варианте «темная масса»), на которую элита смотрит со стороны. Народу приписывают самые разные свойства, в нем видят источник добра и правды или потенциальную угрозу, к нему прислушиваются, пытаются его разгадать, претендуют на то, чтобы выступать от его имени. Юрий Сапрыкин поговорил с историком, профессором Оксфордского университета Андреем Зориным о том, откуда пошла традиция говорить о народе в третьем лице.
Представление о народе как едином организме, обладающем единой волей или единой народной душой, идет от Гердера, потом его подхватывают немецкие романтики. Как это понятие приходит в Россию?
Тут нужно провести некоторое разграничение: действительно, существует органическое, восходящее к Гердеру, представление о народе как своего рода единой коллективной личности, а вместе с тем есть политическое представление о народе как сообществе равноправных граждан. Обе эти концепции народа в конечном счете восходят к Руссо, но модель народного тела получает свое развитие прежде всего в Германии у Гердера и его последователей, а концепция политической нации оформляется во время Французской революции. Эти два представления о народе существуют параллельно и взаимодействуют друг с другом, и когда происходит их импорт в Россию, то в разной степени импортируется и то и другое. Идея органической народности появляется в России очень рано. Первые мысли этого рода высказываются еще до наполеоновских войн адмиралом Шишковым и его сторонниками, составлявшими оппозицию курсу Александра I. Но в полной мере эта традиция возникает уже после наполеоновских войн и восстания декабристов, в конце 1820‑х — в 1830‑е. Это было поворотное время, когда идеи народа и народности становятся центральными в русской общественной мысли и начинают определять ее развитие.
Это начинается с триады графа Уварова?
До некоторой степени, суть триады Уварова состояла в перехвате политически опасного лозунга народности. В черновике его письма Николаю I, который мне довелось найти и опубликовать, прямо написано, что идеи самодержавия и народности до сих пор находились в конфликте. Уваров считал задачей государственной власти объединить эти ранее противоречившие друг другу идеи. Интересно, что эта доктрина была им впервые изложена по‑французски. Великий русский историк Сергей Соловьев сказал об Уварове, что тот выдумал «самодержавие, православие, народность», будучи либералом, не веруя в Христа даже на лютеранский манер и не говоря ни слова по‑русски. Все эти три суждения преувеличены, но суть дела Соловьев схватил правильно. Идея народности формулируется людьми, которые бреют бороды и говорят по‑французски, а развивается она в интеллектуальных кружках, связанных с немецкой культурной повесткой.
Но здесь надо сделать оговорку. Даже одно и то же растение, будучи пересаженным на другую почву, растет по‑другому, что же говорить об идее, которую переносят из одной культурной среды в другую. Германия была разъединенной страной, существовало больше двадцати немецких государств, часть которых были католическими, а часть протестантскими. И в этих обстоятельствах выдвигается идея единого немецкого народного тела, концепция Германии как единой Deutsches Vaterland. Даже имеющий печальную славу гимн «Deutschland, Deutschland ueber alles», который нам знаком по фильмам о войне, в исходном варианте не имел этого людоедского оттенка. Это песня XIX века, и смысл ее был в том, что каждый говорящий по‑немецки житель этих государств, должен считать себя прежде всего гражданином Германии, а не подданным королей Пруссии, Саксонии или курфюрстов мелких германских княжеств. Народная идентичность превыше региональной. И это становится общим лозунгом интеллектуалов, профессуры, восходящего среднего класса, который противопоставляет себя космополитической аристократии. Народ, как считали приверженцы этой идеологии,— это мы, а они — не народ.
В то же время Российская империя была огромной единой империей, идея народности в ней как раз входит в противоречие с многонациональностью, многоэтничностью, многокультурностью. Народ как понятие конструируют дворяне‑интеллектуалы, причем народ для них — это всегда «они». Образованная элита выводит себя за рамки народа. Вот замечательная формула «хождение в народ», которую выдвинули народники. Откуда они идут в народ? Они уже мысленно отделились от него, поместили себя в какое‑то иное культурное пространство и теперь должны были оттуда идти в «народ». Идеальная народная душа и тело, народ как органическая личность — это крестьяне. А интеллектуалы должны в меру сил припадать к этому корню, отказываться от самих себя и вливаться в народ или, наоборот, вести за собой народ к чему‑то прекрасному. То есть для русских интеллектуалов народ существует всегда как нечто внешнее по отношению к ним, нечто такое, с чем они сложным образом выстраивают отношения.
Это очень удобная конструкция: если народ — это всегда другие, ему можно приписывать какие угодно черты. И наверное, в России это конструирование другого связано еще с комплексом вины у элиты и интеллектуалов: у нас тут сплошное разложение, мы отпали от живительного источника, а народ остается носителем высшей правды.