Страх и ненависть в вишневом саду
Режиссер свежеоткрывшегося Театра на Бронной Микита Ильинчик заставил следить за собой многих еще своими «Благоволительницами», а теперь находит жуть в Чехове. Дмитрий А. Быков попытался разобраться в том, как устроена хитросплетенная творческая биография 27-летнего творца, чьи работы вам теперь совершенно точно не следует пропускать.
Вишневый сад продан. Зажигается старинная театральная люстра, освещая новехонький, буквально на днях (дело происходит в мае) отреставрированный зал Театра на Бронной – его худрук Константин Богомолов, привыкший действовать с размахом, ликвидировал уточнение «на Малой». Вместе со светом включаются аплодисменты. Хлопают все: и Ольга Бузова, и Наташа Королева, и Юрий Сапрыкин, и Маша Федорова – сегодня светская премьера «Вишневого сада» в постановке молодого (ему 27 лет) режиссера Микиты Ильинчика. Он сутулится в углу у сцены, с едва заметной улыбкой слушая аплодисменты.
Внезапно из глубины зала раздается гневный крик: «И это всё?!» К сцене выбегает сам Богомолов – и устраивает своему подопечному «разнос»: мы это уже видели, это мы уже слышали миллион раз, а это еще что за мотыльки у вас тут летают в начале, нет, посмотрите на него, эстет! Последнее слово в устах худрука звучит хуже ругательства. Отчитываемый постановщик не меняет позы – все уже догадываются, что «так и задумано». Богомолов ярится, заставляя актеров переиграть одну из сцен спектакля и объявив, что действие переносится на ранчо в Луизиане. Поэтому лица персонажей не из дворян вымазаны коричневой краской. Выходка с блэкфейсом, которая на Западе точно обернулась бы громким скандалом, разрешается здесь к всеобщему удовольствию – радостным хохотом. В котором чувствуется даже облегчение: постановка Ильинчика, хоть и короткая (всего на полтора часа), мало того, что оказалась с первого взгляда уж очень конвенциональной, еще и вселила в некоторых настоящий страх.
Когда спустя несколько дней мы встречаемся с Микитой в одном из маленьких кабинетов Театра на Бронной, я спрашиваю его, откуда взялось это чувство страха в пьесе, которую Чехов, вообще-то, называл комедией.
«Есть некоторое преломление со временем, где мы все запуганы, – отвечает режиссер; он сидит на краешке стула, боком ко мне, глядя в стену и с явным трудом подбирая слова. – Какой текст мы бы сейчас ни взяли, нам станет страшно. И потом действие происходит в комнате, где жил ребенок, который потом умер (сын Раневской Гриша утонул. – Прим. ред.). Но мы с художницей Машей Плавинской задумали это пространство как территорию смерти в более широком смысле. Это некое наследство, пропитанное смертью, и ты не знаешь, как от него избавиться и что с ним делать».
Микита не впервые уже берется за страшное. О нем еще года четыре назад заговорили не как о режиссере, а как о начинающем белорусском драматурге. В его пьесе «Комната умирает», в сущности, ничего не происходит (она так и обозначена: «спектакль-рефлексия в одном белорусском бездействии») – ветераны, студенты, белорусские эмигранты в Польше просто сидят в своих комнатах и разговаривают. Ужас здесь неявный, бытовой, но от этого не менее острый.