Заюшки
1980-е
1980-е. Песня «Миллион роз» на стихи Андрея Вознесенского, вдохновленного историей любви Нико Пиросмани и французской актрисы Маргариты де Севр, стала одной из самых популярных в десятилетии и прочно вошла в репертуар Аллы Пугачевой. Хочется думать, что она была написала на крыльце переделкинского дома Вознесенского.
Послушайте плейлист, составленный специально для литературного номера «Правил жизни»
Финалистка премии «Национальный бестселлер», Вера Богданова стремительно ворвалась в литературу с романом «Павел Чжан и прочие речные твари». Уже в нем проявились основные темы, волнующие писательницу: трансформация семьи в современном мире, семейное и бытовое насилие, принципиальная возможность свободы в заданных рамках традиций, общества, любой системы вообще. Главный герой – наполовину китаец, наполовину русский – в отдаленном будущем работает в компании, разрабатывающей специальные чипы для населения. В какой-то момент он понимает, что в программном коде есть окно для воплощения злого вымысла, и это заставит его переосмыслить собственную жизнь, взглянуть в глаза своему же страшному прошлому. Вторая книга – «Сезон отравленных плодов» – продолжает эти темы, но под другим углом: уже не в отдаленном будущем, но в девяностые, нулевые и десятые юноша и девушка, чья любовь считается запретной, пытаются преодолеть предрассудки и сломать круговорот насилия в мире. Но, похоже, сама эпоха пытается сломить их – и кажется, что нет никакого шанса спастись.
ОНА ЛЕЖИТ ВЕСЬ ВЕЧЕР, НОЧЬ, ЕЩЕ ПОЛДНЯ, ждет Сашеньку. Лежит между плитой и столом, диагональю через небольшую кухню, почти в той же позе, как упала. Сквозняк тихо насвистывает в щелях между досками. И не подняться, не согнуться – боль в ноге, в суставе тазобедренном невыносимая. У мужа царствемунебесное так тетка царствейнебесное померла: шейку бедра сломала и не докричалась – нашли через неделю.
Но Сашенька придет, поэтому она спокойна. Он обещал приехать.
– Баю-бай, баю-баю-бай… – она гладит себя по животу. Живот спать не хочет, тоже болит – сильнее, чем нога. Пульсирует под ребрами справа, вспухает горячо, стекает на спину. У нее и раньше такое было, когда жареного переедала, она жареное любит, балуется иногда, но обычно болит-болит, да и проходит. Тут же три дня на сухарях, а боль сильнее – не согнуться и не разогнуться. Стрельнуло сильно, ну она и упала неудачно.
Ночью жарко. Ночью начинается морок.
Она развязывает пояс на халате, но все равно в поту. Тело как будто растворяется, каплет на доски. В июньском фиолетово-зеленом сумраке что-то шелестит, выгибается и шепчет – за стеной особенно; все чудится, что там какой-то праздник без нее, уже едят и пьют, хотя могли бы подождать, и голос бабкин, хохот материн и чашек звон, хотя веранду же снесли, и негде им уже сидеть там, за стеной. Сердце вспухает в уши, толкается в перепонки, яблони снаружи слишком громко шелестят прибоем, и из-за этого тошнит.
Сашенька смеется где-то рядом, босо топочет, стучит пятками по полу, она зовет его: Саша, Сашенька, поди сюда, ведь надо ему поправить шорты, они спадают вечно, она брала весной на вырост и не рассчитала.
Сашенька все не идет, потом гром бахнул, ливень начался, она опять Сашу зовет, простынет же. Как бегал за лягушками, потом температура тридцать девять не сбивалась, и отит, и выл, бедняжка, лежал на том диване, накрывал уши ладонями и плакал, а она сделала водочный компресс, присела рядом, гладила по голове и пела то, что пела ему с рождения, что пела мать, а матери ее мать, что пели у изголовья бабки и всех ее сестер и братьев царствимнебесное, померших в детстве от брюшного тифа.
Баюшки, в лесе серы заюшки,
Баю-бай, баю-баю-бай,
В лесе заюшка бобочет, не над чем дитя хохочет…
Фиолетово-зеленый сумрак пульсирует, как родничок новорожденного. Она проваливается в дрему, ковры с обоями теряют плотность, и золотое поле сочится через них, там Сашенька идет с лопатой на плече, у ног крутится собака. Навстречу черной доской ползет гроза, ливень выкашивает, бьет траву, бьет Сашеньку, и все вдруг исчезает.
Рассвело. Она лежит вся в мокром, как белье в тазу, и кожу щиплет ей от соли. Больно, не сдвинуться никак, тело окаменело, будто налилось водой. Курица белеет мертвым боком у двери: ускользнула с противня, когда она упала. Этот белый бок цепляет ее взгляд, взглядом она как будто чувствует липкость и холод мертвой кожи, пупыри на грудке и обрубке шеи.
Курицу она хотела Сашеньке запечь на ужин. Одна не готовит так – то макарон сделает, то мяса кусок отварит, этого дня на три хватает. Хорошо, не успела духовку зажечь – потом не доползла бы и угорела точно. До мобильного тоже не добраться, лежит в спальне. Кто-то звонил два раза, потом телефон побулькал и, видимо, скончался, батарея разрядилась. Стационарного в доме нет. Она не думала, что пригодится, к тому же на него одни мошенники звонили, и Сашенька ей отключил.
Масляна головушка, шелкова бородушка,
Баю-бай, баю-бай.
Голосисто поешь…
– Сыну спать ты не даешь…
Она следит, как солнечная полоса минутной стрелкой ползет по потолку. Коснулась люстры – три часа.
Все Марина. Сашенька пришел как-то рано утром, плачет. Взрослый детина плачет, это же надо так довести до ручки. Ушла она, говорит, ушла и не вернется. Да и слава богу, что ушла, и черт бы с ней, ушла она, трагедия какая. К лучшему наоборот. Так и сказала Сашеньке: все к лучшему, как ты не поймешь? Она ведь жилы из тебя тянула, по дому ничего не делала, я приезжаю, а у вас еды нет, ни супа, ни второго, ребенок третий день немытый. И слова поперек не скажешь ей, она чуть что: это мой дом, Елена Валентиновна. Мы тут сами разберемся, говорит.