Год на Бабушкинской
Ксения Буржская – яркая представительница поколения миллениалов. Ее новый автофикшен-рассказ, написанный специально для «Правил жизни», кажется лоскутным одеялом из воспоминаний. В нем много забавного, непринужденно-бытового, уязвимого.
«Год на Бабушкинской», говоря словами автора, это «образец наивного, но ностальгического искусства». Писатели – главные коллекционеры и охранители памяти. Они ревностно относятся к деталям, присваивают все интересное, оказавшееся в их поле зрения, пропускают через свою творческую лабораторию и выдают преобразившимся.
Однажды это случилось: я переехала из Петербурга в Москву. Квартиру сняла в зеленом медвежьем углу, на Бабушкинской, чтобы солнечным утром в веселом звенящем трамвае ездить в офис на ВДНХ.
Все здесь казалось новым: магазины, парикмахерские, дома и спортивные клубы. Сама жизнь представлялась мне чередой волшебных превращений, я ждала от нее только хорошего и глубоко вдыхала московский окраинный воздух. Мне нравилось все в моем новом доме: что он девственно пуст, что паркет криво постелен и потому щербинист. Что впервые я обрела свое бесконечное царство: одна большая комната, квадратная прихожая, совмещенный санузел и кухня с видом на Останкинскую телебашню. Консьержи и застекленная лоджия стали олицетворением моей детской буржуазной мечты: вот буду жить в новом кирпичном доме, и в окне – башенные краны среди новостроек. И стало так.
Квартира досталась мне совершенно пустой: четыре стены и кухонный стол. Для начала после бессонных ночей, проведенных в борьбе с тараканами, я завела кошку по имени Моби – в честь монотонного американского музыканта, еще через месяц – кровать, телевизор и пару кастрюль (именно в такой последовательности), а потом подругу Радмилу, которая бежала из Петербурга (и из длинных неустойчивых отношений): волосы назад, в руках половичок и горшочки для жаркого. Мы зажили очень весело, если не сказать иначе: в нашем доме всегда царил уют, разбросанный по всей квартире. Мы думали, что это от недостатка мебели и времени, скупали бессмысленный хлам в магазинах «Все по девяносто девять», потому что дома так мало красивых вещей. Ездили зимой на велосипеде в ночной спортклуб, чтобы поскучать возле беговой дорожки, и искренне верили, что это называется свободой. И было ею. Если бы не хозяева нашей квартиры. У них было странное развлечение: в любое время дня и ночи они отпирали дверь своим ключом, снимали обувь в коридоре и шли по своим делам. Справляли нужду в нашем священном санузле, оснащенном «толчковой» библиотекой; заталкивали комки замороженного мяса и горошка в холодильник; шлепали мимо нас, спящих, к балкону, чтобы закинуть туда гигантские мусорные пакеты с одеждой и игрушками с городских помоек.
Иногда это было смешно, иногда странно, иногда – просто нелепо. Особенно если кто-то из хозяев встречал у нас дома посторонних мужчин. Надо отдать им должное, они не пугались: всегда здоровались, знакомились и повышали нам арендную плату – за проживание в доме посторонних лиц.
В конце концов, осознав, что избавиться от наваждения невозможно, мы решили извлекать из этого выгоду. Так у нас появилась домработница баба Тоня, мать основной хозяйки. Баба Тоня моталась несколько дней в неделю из сумрачного (и не вполне существующего в реальности) города Гусь-Хрустальный, чтобы притащить в нашу квартиру очередную порцию хлама, а потом – уже в буквальном смысле – замести следы.
Баба Тоня встретила нас лишь однажды, но крепко полюбила еще до встречи, отчего вступила с нами в одностороннюю переписку и каждый раз, уходя, оставляла письмо. Быстрым, но очень разборчивым почерком, с лихими ошибками строчила она на бланках из суда свои мысли, пока кипящий круговорот жизни не выпускал нас с Бульварного кольца.
Никто никогда до тех пор (да и двадцать лет спустя) не писал мне писем, поэтому я сохранила их, и думаю, что у каждого в жизни должно случиться такое столкновение с народом, который живет далеко, за тридевять земель, в деревянном доме с резными салфетками на ламповом телевизоре. А за окном шумят-гудят трехсотлетние ели и гуси хрустальные слетаются на огонь.
«Ксюша! Добрый день. Меня зовут баба Тоня. Я сегодня приходила, кое-что надо было принести. Думала, познакомимся с тобой, но не дождалась. Опаздываю на электричку. Снова буду в Москве на той неделе. Хочешь, могу покормить кисулю (как ее зовут)? Б.Тоня, 20 часов 35 минут».
Как выглядела баба Тоня? Возможно, она была грузной теткой с тележкой – как те, что набиваются утром в пригородные электрички; она могла быть в аккуратном платочке и горчичном плаще, как британская королева; она могла быть худой и высушенной старушкой – но я не помню ни отзвука. В то время я была отчаянно влюблена, как всегда. Как всегда – «на всю жизнь», конечно, и поскольку объект моей страсти оставался холоден и женат, я безнадежно пыталась заполнить свистящий проем внутри не очень подходящими для этой цели предметами. Их имена и лица (включая лицо бабы Тони) стерлись из моей памяти, и только чудом сохранившиеся артефакты напоминают о том времени – чужие книги, вельветовая юбка для беременных, брошка в виде бисерной черной птицы, фарфоровая фигурка лисицы, наплывающие друг на друга силуэты на фотографиях с камеры, которая не перематывала пленку, хрупкая стопка писем от бабы Тони. Любая фотография – способ запомнить жизнь. Любое видео – возможность написать историю. Любое письмо – документ времени. Я – коллекционер воспоминаний.
«Ксюша! Здравствуй. Я положила несколько (три) пакетов до четверга или пятницы в прихожей. На балконе взяла конфеты, на стуле – квартплату и еще один лист бумаги. PS. Очень прошу, не выбрасывай пакеты (особенно большие). Хотела у тебя сегодня два пакета «украсть», но их нет. Пока. Б.Тоня, 19 часов 35 минут».
Говорят, ты становишься взрослым, когда у тебя на кухне появляется пакет с пакетами, – мы не были взрослыми (и до сих пор не можем в это поверить), поэтому брать у нас было нечего.
«Ксюша! Здравствуй! Деньги взяла. На балкон покрепче уложила от мороза (обещают минус двадцать шесть!) коробки с молоком «Малыш». И так. Кое-что. Мусор из ведра выбросила. С пола у плиты подняла жареную колбасу с яйцом (проделки кошки Моби!). Уходишь – убирай все в холодильник или тарелку с пищей чем-нибудь придави тяжелым. Вот книгой той, что возле кровати. Целую, Б.Тоня.
PS. Я бы помыла посуду, но опаздываю на поезд.
PS-2. Ничего не выбрасывай!»
Наш первый шкаф в этой квартире – большая коробка от холодильника, которую принесла туда, скорее всего, именно баба Тоня, и мы сбрасывали туда вещи, как в бездонный карьер, а утром просто доставали что-то и напяливали на себя – красное с синим, желтое с розовым.
«Ксюша! Здравствуй! Вынесла твой мусор. Ты снова все выбрасываешь! Из мусора я взяла бутылку с жидким мылом (там еще много мыла!). Старый кефир, молоко, колбасу – все забрала. Знай, все, что испортится, я заберу. Что-то самой пригодится, а что-то Мурыське (это кисуля моя серая). Целую. Б. Тоня, 14 ч. 13 мин.