«Сценарий стал клеткой для актера»
Одной из первых премьер посткарантинного российского проката этим летом должен стать новый фильм Дмитрия Мамулии «Преступный человек». О том, готов ли современный зритель к размышлению о темных сторонах жизни, режиссер рассказал «Огоньку».
Лет десять лет назад Дмитрий Мамулия в интервью «Огоньку» поделился планами: «Сейчас я кручусь вокруг "Преступления и наказания". Меня в этом произведении интересуют только взаимоотношения преступника и проститутки». Фильм «Преступный человек» и есть результат этой «кристаллизации» Достоевского. Герой фильма Георгий Месхи (Гиорги Петриашвили) невольно становится свидетелем убийства известного футболиста. Он не спешит заявить об этом в полицию; однако невидимая и грозная работа все же в нем происходит — внутри. Загадочные демоны пробуждаются в нем, в итоге он и сам решается на преступление. «Преступный человек» уже побывал на десятке кинофестивалей, в том числе и на Венецианском. По образованию Мамулия — философ; также он худрук Московской школы нового кино. Однако в качестве режиссера Мамулия предпочитает забывать о своем интеллектуальном бэкграунде, предлагая зрителю максимально прозрачную, даже «голую» игру символов и знаков.
— Современная публика, в том числе и российская, развращена массовым кино — фактически это наскальная живопись. Ваш фильм о событиях трагических, «действие» в нем в основном происходит в молчании, и все это длится около трех часов. Вы готовы к тому, что массовый зритель не то что не способен воспринять смыслы, но в принципе не готов к встрече с подобным киноязыком?
— Думаю, не в смыслах дело и даже не в киноязыке. Есть определенная зрительская «испорченность». Современный цивилизованный человек во всем ищет причины и следствия, он привык к определенной скорости перелистывания картинок. Он как будто бы утратил дар вглядываться в предметы, в ландшафты, в лица. Между тем есть дикое, темное, невербальное сообщение, которое содержит человеческое лицо само по себе. Я искал именно такие лица… с сообщением… лицо рабочего. Или преступника… Ты видишь лицо, или дерево в поле, или утонувшую в тумане проселочную дорогу — и все это сообщает тебе что-то, но ты не знаешь, что. Ты не можешь извлечь из увиденного смысл или мораль. Ты должен просто покориться разворачивающейся перед тобой картине. И вот современный человек в этом смысле «испорчен». На него не действуют картины. Он смотрит на черные, распущенные, как у смерти, волосы женщины и ничего не чувствует, потому что ему нужно сообщение на уровне причины и следствия: яблоко — фрукт, курица — птица… Он не готов к всматриванию. Представьте, что вы смотрите на лицо рабочего и видите в его лице судьбу. Угадываете ее. Человек держит в руках оружие, мать убаюкивает ребенка — лицезрение этих картин не требует специальной подготовки. Это естественное, на уровне инстинктов, соприкосновение с жизнью — архаическое, если угодно, первобытное. Я пытался добиться именно этого, понимаете? Я не искал никаких смыслов. Впоследствии их откуда угодно можно извлечь, но что касается меня, я в этом смысле самый нефилософский режиссер.
— Cовременный кинозритель отвык в том числе и от разговора о зле. Ваш фильм, по-моему, одна из редких попыток говорить о зле внутри каждого из нас. О неспособности порой ему противостоять.
— Да, можно так сказать, что это разговор о зле. Меня интересовала генеалогия преступления: как заболевает человеческая душа и начинает враждовать с окружающим миром. На обыденном языке это называется манией — когда ты подчиняешься злу, темной страсти, покоряешься ей. Когда задаешься вопросом в духе Раскольникова: «А что, если?.. А если не?..».
Давайте назовем это встречей, скажем, с темнотой внутри себя. Вхождением в темноту. Ведь огромная часть русской литературы скреплена этой темнотой как цементом.
Гоголь, Достоевский, Толстой, Леонид Андреев и Андрей Белый… Более того, эта тема продолжается вплоть до 1960–1970-х годов — Шаламов, Астафьев, Распутин, Трифонов... Мне кажется, как только русский человек утратит этот постоянный «диалог с темнотой», он утратит себя, свое я. И несмотря на то что я грузин, я нахожусь внутри этого русского контекста и ощущаю себя частью этого диалога. В русской литературе есть множество изысканных, удивительных инструментов (мотивов и тем) для подобной встречи человека со злом. На их фоне встреча Фауста с Мефистофелем кажется портативной, детской, игрушечной. Почитайте рассказы Андреева «Тьма», «Бездна» и «В тумане» — можно просто сойти с ума от метафизических прозрений этого человека. Даже Лев Толстой, сам являясь автором «Крейцеровой сонаты», с ужасом отреагировал на рассказ «Бездна»: «Фуй!.. И к чему это все пишется?.. Зачем?..»