Огонёк

Культура | Персона

«Автор фильма — это просто посланник»

Румынская «новая волна» катит по международным кинофестивалям, срывая аплодисменты, забирая трофеи. Ее успех — феномен, критики посвящают ему монографии, но для многих он непонятен. Ну кому, если честно, может быть интересно, как живут на нищей окраине Европы эти румыны? Чтобы разобраться, «Огонек» отправился на встречу с родоначальником «новой волны», режиссером Кристи Пую

Февральский Бухарест — не самый комфортный город. Обшарпанные фасады покрыты граффити и рекламами — крикливо-цветастые летом, они одинаково серы зимой. Главным образом из-за них «маленький Париж» теперь называют «маленьким Стамбулом». Современные офисные здания соседствуют с когда-то изящными, а ныне полуразрушенными виллами (по живописности руин Бухарест даст фору даже Вечному городу). По улицам несутся автомобили и без устали клаксонят или стоят в пробках и тоже клаксонят. У большинства прохожих — поношенная одежда и понурый вид, но если обратиться с вопросом, то отвечают живо и на удивление доброжелательно. А уж когда выглянет солнце...

На одном из бульваров неподалеку от монастыря Кашин я открыл калитку и по протоптанной в снегу тропинке подошел к домику в глубине двора. Дверь с табличкой «Мастерская» открыл сам хозяин. В большой, залитой светом комнате немного мебели, на столе — ноутбук и компакт-диски, вокруг мольберты, начатые холсты, тюбики с красками, кисточки и карандаши, фотографии и книги, книги, книги... У Кристи Пую — деликатные манеры и приятный голос. Говорит, что родом из города Ботошань в румынской Молдове и тут же шутит: «В Румынии есть теория, что все артисты — из Молдовы». Освободив на столе место, Пую ставит чашки с чаем, а я включаю магнитофон.

— Так вы все же режиссер или художник?

— С детства хотел быть художником: в 10 лет ходил в районную художественную школу, занимался рисунком, живописью, скульптурой. У меня был альбом Игоря Грабаря, от которого я узнал о свете больше, чем от импрессионистов: он совсем истрепался, но я храню его до сих пор... В школе меня считали талантом, но на вступительных экзаменах в бухарестский лицей изобразительного искусства имени Николае Тонитцы я провалился. Это был шок. В итоге поступил в лицей промышленной химии и года три не прикасался к карандашу.

Это был трудный период — я сидел дома, читал русскую, французскую, латиноамериканскую литературу. Оставили на второй год, попал в армию — служил в стройбате, туда отправляли нерадивых и провинившихся. Когда демобилизовался, Румыния стала другой (режим Чаушеску, последний коммунистический режим в Европе, пал в декабре 1989-го.— «О»). У моего друга была тетя в Швейцарии, оттуда пришло приглашение провести выставку румынских художников. Я поехал, продал несколько работ. Возникла связь с владелицей галереи, мы поженились, я шесть лет жил в Швейцарии, где поступил в Высшую школу декоративных искусств на отделение ювелирных украшений. Был расчет, что я буду заниматься украшениями, чтобы заработать на жизнь, а в свободное время буду заниматься чем хочу. Но потом перешел на отделение живописи, а еще через год — на кинематографию.

— Так как все-таки объяснить этот переход к кино?

— Не могу сказать, что кино было моей мечтой. Я просто хотел узнать, могу ли я делать это, еще во времена Чаушеску, когда знакомые привозили из-за границы видеокассеты, и я увидел фильмы Джармуша и Гринуэя, непохожие на кино, которое я знал. Когда я был маленьким, то считал, что кино и фотография — это вульгарное искусство, а вот живопись — искусство высокое. Это была исходная точка. А по мере того, как я рос, знакомился с новыми формами искусства — мультимедиа, инсталляции, хеппенинг,— думал, как все это можно использовать.

В 1994-м я увидел на кассете фильм Джона Кассаветиса «Женщина под влиянием». За 24 часа я посмотрел этот фильм трижды. Раньше мне нравились Кубрик и Куросава, у которых очень важна композиция. У них все контролируется, как в живописи, и я был приверженцем такого подхода. Когда же я открыл Кассаветиса, то сразу понял: вот мое кино. Остальное — просто мост между традиционными визуальными искусствами и кинематографом. В этот момент кино вошло в меня.

В Швейцарии появилась возможность учиться. Я думал: попробую, потом вернусь к живописи. Так и вышло: в 1996‑м вернулся в Румынию, купил однокомнатную квартиру, три года писал картины. А в 1999-м вышел новый закон о кинематографии, возникла возможность снять фильм, и я подал заявку.

— Странно, но в ваших фильмах не чувствуется влияния живописи.

— Да, потому что я стремлюсь использовать специфические возможности кино. Что можно выразить средствами кино и нельзя средствами других искусств? Вот как стоит вопрос. Кассаветис помог мне понять: кино — это кристаллизация невыразимого. История, которую мы рассказываем,— это сеть, с помощью которой мы можем поймать это невыразимое, неповторимое. Это может быть взгляд актера, это может быть ветер, который надувает занавеску, это может быть множество других вещей, которые вызывают у зрителя некую эмоцию, которую ничто другое создать не может.

— А что же тогда вы думаете о боевиках, таких, к примеру, как «Безумный Макс»?

— Думаю, что это вопрос семантики. Есть слово «кино», оно обозначает множество аудиовизуальных изделий, но по-хорошему нужно было бы придумать для них разные имена. Я хочу сказать, что нужно разделять коммерческие и авторские фильмы. Это все равно, что сравнивать заводскую столовую с гастрономическим рестораном. Коммерческое кино — это рассказ написанной на бумаге истории при помощи образов и звуков. А его кульминация — токсичные фильмы, вроде «Безумного Макса». Если продолжить сравнение с гастрономией, то это — как ГМО (генетически модифицированные организмы), которые отравляют и убивают.

— Но вы же заинтересованы в успехе ваших фильмов?

— Успех зависит от того, как фильм раскручивается на рынке. Если бы я хотел делать успешные картины, то в первую очередь делал бы ленты, которые не больше двух часов, и точка. Мои же фильмы — не для большого экрана.

Произведение искусства должно быть свидетельством. Если это не так, то моего зрителя оно не интересует. Премии же просто дают определенную финансовую свободу. Многие считают, что произведение искусства — это фантазия, воображение, талант. Это заблуждение. Произведение искусства достигает цели, только когда оно представляет собой аутентичное свидетельство.

Я делаю фильм, потому что мне кажется, что я должен сказать нечто такое, что никто другой не скажет. Главное — чтобы фильм дошел неискаженным до людей, которые идут со мной одним путем. Что значит неискаженным? Чтобы фильм выражал меня правильно, чтобы мои решения как режиссера не искажали то, что я хочу сказать. Для этого я должен сохранять ум предельно ясным и довести мое свидетельство до конца.