Коллекция. Караван историйРепортаж

Олег Фомин: «Абдулов говорил коллегам: «Да ладно, расслабьтесь, Фома все придумает»

Елена Ланкина

«Просмотры «Арлекино» в Москве проходили тайно, по ночам. Я на них приезжал из Риги. Помню, в «Совэкспортфильме» как-то собрались. Потом в «Литературной газете» ночью был показ. После него мы в темноте на ощупь спускались по лестнице. Лифты не работали, а фонариков у нас не было. Ия Саввина, присутствовавшая на показе, спросила: «Можно, я за вас подержусь?» Я прикинулся простачком: «Ой, а вам кино понравилось, да?» Она меня похлопала по плечу: «Деточка, успокойся, это будет твоя «Дама с собачкой». Никогда не забуду эти слова».

— Олег, вы снимаете новый фильм. Как он называется?

— Пока «Тишина в горах». По жанру это боевик. Что касается сюжета, то в двух словах можно сказать, что главный герой теряет все, но спасает дочь и находит любовь. Время действия — наши дни. Все происходит в Москве и Афганистане, который мы снимали в Таджикистане.

— Кто в главной роли?

— Максим Дрозд. В неглавных — Артем Ткаченко, Павел Чинарев, Анфиса Черных, Алена Бабенко. Алену я очень люблю как артистку и как человека. Мы с ней несколько раз ездили в Госпиталь ветеранов войн к раненым бойцам, и потом я еще полгода ездил туда один с творческими встречами. Придумал такие «киновторники».

— Сами играете в своем фильме?

— Нет. Хотя было бы проще самому сыграть какую-то роль, ничего не объяснять. Но у нас продюсерское кино, в котором важно не столько качество актерской работы, сколько наличие определенных медийных персон.

— Ну вам-то медийности не занимать! Вы в кино уже 45 лет! В вашей фильмографии как актера около восьмидесяти ролей, а как режиссера — больше тридцати фильмов и сериалов. Признайтесь, в детстве мечтали стать звездой?

— Сначала я хотел стать клоуном. В нашем детском садике часто случались карантины, когда мы сидели в группе и скучали. Я не мог это вынести и пытался всех развеселить. Однажды надел металлическое колечко на деревянную палочку и сказал: «Ребята, это граната. Если вы и дальше будете такими скучными, я ее взорву». Никто не отреагировал. Тогда я размахнулся, кольцо сорвалось с палочки и полетело в окно. Стекло разбилось, осколки упали на пол, и по всей комнате заиграли солнечные зайчики. Дети засмеялись, им понравилась моя выходка. А меня за нее поставили в угол к батарее. Я обиделся и, стоя в углу, решил, что клоун — довольно неблагодарная профессия, профессия артиста гораздо лучше.

Отец мой был художником и часто прищуривался, когда писал картины, чтобы выявить главное, проверить цветовую гамму. Я же мог без прищуривания менять фокус. И рассудил, что раз умею так делать, то должен сниматься в кино. Когда на меня наставят камеру, сразу сделаю расфокус, и все решат, что я думаю. Почему-то мне казалось это самым главным для артиста — чтобы все верили, что он о чем-то думает.

— Я слышала, что отец ваш был не только художником, но и засекреченным инженером, работавшим на космос. А история вашей семьи могла бы послужить сюжетом для романа или сериала!

— Да, только написание этой книги или сценария отняло бы немало сил и времени. Слишком много там было бы событий и персонажей. У меня, например, было три дедушки и три бабушки, потому что мама потеряла родителей во время Великой Отечественной войны и ее взяли на воспитание в приемную семью.

Мамины предки жили в Грозном. Бабушка происходила из купеческой семьи. Ее выдали замуж за нелюбимого человека, который часто распускал руки. Однажды муж избил мою бабку до полусмерти, и она от него ушла. С трудом добралась до родительского дома, но мать-купчиха не пустила ее на порог. Сказала: «У тебя есть муж, ты должна быть с ним». Но бабушка к мужу не вернулась и вскоре оформила развод.

До замужества она встречалась с хорошим парнем, учившимся в Военной академии имени Фрунзе. Он говорил: «Я обязательно приеду и женюсь на тебе». Так и вышло. Они поженились и жили дружно, растили двоих детей — мою маму и ее брата. Великая Отечественная война застала семью в Белоруссии, в городе Волковыске. Дед был начальником штаба 16-го мотоциклетного полка 11-го механизированного корпуса и в первый же день ушел воевать. Бабушке велел срочно уезжать. Беженцы на нескольких грузовиках двинулись в Минск, где еще был тыл, но колонну почти сразу разбомбили. На ходу остался только один грузовик, в который решили посадить детей. Под пулеметным огнем немецких «мессершмитов» бабушка успела закинуть в кузов мою маму и ее брата, но ей прострелили обе руки. Грузовик поехал дальше, а к ней подскочил какой-то солдат и увел в поле, в рожь. Это бабушку и спасло, потому что вскоре у разбомбленных грузовиков появились немцы, добившие всех оставшихся в живых.

Бабушка долго бродила по окрестностям, пока не наткнулась на одну еврейскую семью. Эти люди ее приютили и выходили, после чего она попала в знаменитый партизанский отряд «дяди Миши». Стала связной и однажды из-за предательства одного человека попала в гестапо. Немцы ее пытали. Я бабушку тоже «пытал» по-своему, когда был в пятом классе: «Расскажи про гестапо! Расскажи!» Она очень неохотно рассказала, как ее били, и били, и били. Спустя много лет я показал это в фильме «Чужая жизнь». Бабушка не хотела вспоминать про свои мучения и вообще про войну. Она и номер выжгла, который ей поставили в Дахау. После гестапо ее отправили в концлагерь. В 1945-м его освободили американцы. Бабушке предлагали перебраться в США, но она отказалась. Хотела найти свою семью.

О судьбе дедушки мы не знаем до сих пор, как и о судьбе маминого брата. Только то, что его взяли на воспитание, как и мою маму. Она жила в Тамбове с приемными родителями и была уже в восьмом классе, когда бабушка ее нашла. Родную мать после шести лет разлуки не помнила и любила приемную, по имени Прасковья. Этой женщине, кстати, предлагали уничтожить все документы, чтобы девочка считалась ее родной дочерью. Прасковья на обман не пошла. Кроме моей мамы, она воспитывала еще несколько детей. Они уехали, когда их нашли родственники. И только моя мама оказалась самой верной и благодарной.

— С родной мамой она жить не захотела?

— Нет, уехала с ней в Грозный, окончила там школу и нефтяной институт, начала работать по специальности. Но однажды получила телеграмму из Тамбова, сообщавшую, что у Прасковьи умер муж и она чуть жива от горя, болеет. Мама тут же помчалась в Тамбов.

В Грозном она была прекрасно устроена и получала большие деньги. В Тамбове стала лаборанткой с нищенской зарплатой, потому что не могла оставить без помощи Прасковью. И получилось, что родная ее мать осталась в Грозном, а она провела всю оставшуюся жизнь в Тамбове. Где и встретила моего папу, Бориса Фомина.

Отец действительно работал инженером в засекреченном НИИ и как ценный специалист после свадьбы с мамой получил отдельную квартиру. Наверное, тяга к актерской профессии возникла во мне во многом благодаря капустникам, которые устраивали родители. Все их друзья собирались у нас, потому что только у нас была «двушка» в хрущевке, не коммуналка. Что они творили! Каждый раз писали сценарий, играли целые спектакли.

Родители были творческими людьми. Отец всю жизнь писал картины, это было сродни болезни, из-за этого они с мамой даже ругались. Она ревновала его к живописи. Однажды родители катались на лодке по реке Цне, и отец попытался написать акварель. Мама взъярилась и выкинула в реку его работу. Отец, кстати, считался лучшим акварелистом области, неоднократно побеждал на разных выставках и смотрах. Но работал в своем НИИ и даже был секретарем парторганизации. В огромной книге об отцовском институте, вышедшей, когда его рассекретили, отцу посвящен целый разворот. Когда я уже учился в Щепкинском училище в Москве, у отца произошел конфликт с сотрудником КГБ, занимавшим высокий пост, и он был вынужден скрываться. Уехал в Вильнюс, где его пытались убить. И, как считали в КГБ, убили.

Трое сотрудников подкараулили отца в безлюдном месте, избили и сбросили с моста в реку. Он два часа провел в воде, изображая бездыханное тело, а они курили на мосту и ждали, вдруг это тело оживет. Не дождались и ушли. Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы его враг внезапно не умер. После этого все преследования прекратились, отец вернулся домой и вышел на прежнюю работу.

— Тамбов считался хулиганским городом. У вас была бурная юность?

— Я хулиганом не был, но жизнь меня многому научила, поэтому на всякий случай ходил с гирькой на веревочке. В некоторые районы вечером заходить вообще не стоило. Например, если девушка твоя жила рядом с Ласками, провожать ее было довольно опасно. Били всех чужаков. Кроме меня.

— Почему?

— Не знаю. Может, я не боялся? В принципе, занимался боксом, но что с ним можно сделать на улице? Да еще против нескольких крепких ребят?

В Тамбове я учился в замечательной спецшколе № 12 с преподаванием на английском языке и до конца третьего класса был круглым отличником. А потом, как мне казалось, все понял про школу и пошел искать театральную студию. Нашел и поступил. В четвертом классе сыграл свою первую роль — графа Вишенки в «Чиполлино» — и заболел сценой.

У нас был достаточно обширный репертуар — и детские спектакли, и взрослые, и оперетты. Вырастая, наши ребята уходили в Народный театр, который шефствовал над студией. Его артисты играли у нас во взрослых спектаклях. Знаменитая Надежда Маркина когда-то была у нас Виринеей в одноименной постановке, на которую бегал весь Тамбов.

— Помимо театра вы чем-то увлекались?

— Боксом, штангой и шахматами. Когда я учился в восьмом классе, мама ходила к моему тренеру по боксу, чтобы понять, есть ли у меня способности. Я тогда занял второе место на областных соревнованиях. «Способности у Олега есть, — ответил тренер, — но вы же видите, он весь в театре».

Тогда мама пошла в театральную студию к нашему педагогу Вере Александровне:

— Олег хочет поступать в театральный. Что вы об этом думаете?

— Я не вижу в этом никакой проблемы, кроме его роста, — ответила Вера Александровна.

До девятого класса я был очень маленьким. А потом быстро вытянулся, и эта проблема исчезла.

Первый раз съездил в Москву в 15 лет, после того как на конкурсе чтецов познакомился с ребятами из Большого детского хора Всесоюзного радио и Центрального телевидения и подружился с одним мальчиком — ведь теперь мог остановиться у него. В Тамбове мы, студийцы, были звездами, но в столице был другой уровень, и я хотел свои силы попробовать. Попробовал и прошел прослушивания в паре вузов. Поступить, конечно, еще не мог, так как в школе учился.

— Мама не хотела, чтобы вы стали артистом?

— Она просто побаивалась отпускать меня одного в большой город. И не зря. Когда я уже поступил в театральный после десятого класса и отправился в Москву на учебу, меня ограбили в поезде, украли деньги, паспорт. Так что в чем-то мама была права.

— Как вы поступали?

— Я вел себя дерзко и выглядел вызывающе. У Прасковьи, бабки моей приемной, была машинка «Зингер», и я на ней сшил себе три пары джинсов. Одни — из папиной вельветовой пижамы, вторые — из брезентухи, а третьи, самые классные, расклешенные, — из зеленого дерматина. Когда Юрий Соломин, сидевший в приемной комиссии, увидел меня в этом прикиде на третьем туре, то просто потерял дар речи!

— Эт-то что такое?!

— Джинсы. Остальное у меня все грязное...

— Чтобы это было в первый и последний раз!

Он смотрел на меня очень скептически. Спустя несколько лет, уже на четвертом курсе, я как-то спросил:

— Юрий Мефодьевич, почему вы на конкурсе так на меня смотрели?

— Я думал: кто ж тебя ТАКОГО допустил до третьего тура?

Думаю, этому поспособствовал Николай Александрович Анненков, замечательный актер Малого театра и прекрасный педагог. Он меня любил и всегда веселился, когда я что-то придумывал. А на конкурсе до слез хохотал над моими баснями. У меня их было штук десять. Я менял репертуар на каждом туре, и педагогов это выводило из себя. Они же привыкли к тому, что у абитуриентов небольшой набор произведений, а у меня в голове был репертуар двадцати наших студийцев. Они ведь все ездили поступать. Мне казалось, что разнообразие очень сильно работает на меня. Я вообще был очень самонадеянным мальчиком и не хотел походить ни на Юрия Мефодьевича, ни на кого-то другого, из-за чего у меня все четыре года были конфликты с педагогами.

К Соломину я всегда испытывал самые нежные чувства и дико ему благодарен за суровую школу. Возможно, чему-то научился, чего-то добился именно потому, что меня не гладили по головке.

— Соломин был строгим педагогом?

— Очень. Во время учебы мы бегали в массовке в Малом театре. Однажды на занятиях Соломин сказал: «Вчера был спектакль «Заговор Фиеско в Генуе», и за кулисами пропал кинжал Фиеско. В театре его взять никто не мог». И посмотрел на меня.

— Вы действительно его взяли? Зачем?

— Да просто полюбоваться. Думал, кто-то его бросил. Стоит рояль где-то в углу, рядом валяется кинжал, никому не нужный. Но Юрий Мефодьевич сказал, что у каждого предмета за кулисами есть свое место, куда его кладет актер и откуда потом его забирает реквизитор. Я тут же встал: «Это я взял кинжал. Уже привез, сейчас отнесу в цех». Наверное, мог бы промолчать. Но врать перестал примерно с пятого класса, когда понял, что вранье — самое худшее, что может быть. А врать Соломину было вообще немыслимо.

В «Щепке» я постоянно спорил с педагогами, доказывал, что надо играть по-другому. Соломин спрашивал: «Ты чего приехал-то? Учиться или нас учить?» От меня все отказывались на первом курсе. Только Борис Клюев, с которым дружил Юрий Мефодьевич, согласился сделать этюд. Не выгнали меня, наверное, только потому, что я пахал как проклятый, из института не вылезал. И, несмотря на это, еще успевал подрабатывать.

За время обучения сменил 14 профессий. Одно время работал дворником в «Щепке». Потом манекенщиком сорок шестого размера в Общесоюзном доме моделей одежды. Там всем заправляла солидная дама, проводившая показы, уже не помню, как ее звали. Она иногда со мной советовалась и разрешала выкупать какие-то вещи. Например, шикарное клетчатое пальто, в котором я отходил несколько лет. К нему у меня была шляпа, четырехметровый красно-бело-черный шарф, и я выглядел настоящим франтом.

Не гнушался я и другими подработками. Одно время мыл посуду в кафе рядом со «Щепкой». Потом убирал подъезды в доме на улице Щусева, где дали комнату моему другу Севке. А еще со второго курса преподавал сцендвижение.