Владимир Коренев. До и после Ихтиандра
Не все поклонницы вели себя адекватно. Постоянно исписывали подъезд признаниями в любви, приходилось без конца красить стены. Я получал по десять тысяч писем в год. Дамы иной раз открыто предлагали любовь. Ранний брак удержал от многих ошибок, иначе пошел бы по рукам, тетки разорвали бы на куски, а так я всегда находился под присмотром.
-Мое детство пришлось на войну. Плохо его помню, когда она началась, мне исполнился год. Семья на тот момент жила в Севастополе недалеко от бухты Голландия, отец учился в военно-морском училище. Сам он родом из Благовещенска, а мама — настоящая крымчанка.
До недавнего времени на месте дома на Красной горке, где я родился, оставалась воронка — туда попала бомба. К счастью, никто из семьи не пострадал. Отец воевал, был весь изранен. Когда сидели на пляже, я видел коричневые рубцы на его теле. Он получил шестнадцать осколочных ранений, три пулевых и две контузии, прошел всю войну, а после еще несколько лет тралил Черное море — искал немецкие мины.
Меня с мамой, бабушкой и старшей сестренкой Наташей отправили в эвакуацию в Армению. Бабушка на всю жизнь запомнила, как уходил последний корабль, как немцы страшно бомбили и женщины закрывали детей своими телами. На долгое время мы потеряли связь с отцом, лишились помощи, мама обивала пороги инстанций, доказывая, что муж — военный, чтобы семья получала карточки и не умерла от голода.
Я переболел всеми детскими болезнями — рахитом, корью, коклюшем, подхватил стригущий лишай, погладив осла. Все думали, что волосы у меня больше не вырастут. Выжил, и волосы выросли. Папа нас нашел, стало полегче. После войны какое-то время жили в Ялте. Оттуда вывозили на родину греков. Мама вспоминала, как чуть меня не потеряла: ко мне подошла бездетная гречанка, дала конфету и увела на корабль. К счастью, родители вовремя спохватились, отец поднял шум, меня нашли, вернули назад. Что потом было с той гречанкой, не знаю.
Папа служил на Дунайской флотилии, мы тогда жили в Измаиле. Оттуда его перевели на Балтику, и мы переехали в Таллин. Попали в город с высочайшей культурой, где работали прекрасные театры, филармония, действовала киностудия, постоянно приезжали снимать кино со всего Союза. В школе я учил эстонский, каждый год сдавал экзамен по языку. Никакого антагонизма по поводу того, что я русский, не ощущал, отношения были добрыми.
В нашей школе имелось два оркестра — эстрадный и симфонический, они играли на танцах. Еще действовал драмкружок, из которого вышло двенадцать профессиональных артистов, четыре из них стали народными: Лариса Лужина, Игорь Ясулович, Виталий Коняев и я. Наш художественный руководитель, актер Таллинского драмтеатра Иван Данилович Рассомахин, учился в ГИТИСе и рассказывал, какой это замечательный институт. Туда я и поступил с первого раза, когда окончил школу.
— Отец расстроился, когда отказались от карьеры морского офицера?
— Может и расстроился, но виду не подал. Отговаривать не пытался, был человеком умным и тонким. Люди, прошедшие войну, обрели мудрость. Для них было огромным счастьем, что кончилась страшная бойня, что их дети живут в стране, которую они защитили, и могут выбирать свой путь. Сам он состоялся в профессии, дослужился до контр-адмирала. Человеком был талантливым, играл на нескольких музыкальных инструментах — домре, гитаре, трубе, валторне, писал стихи, знал два иностранных языка. Когда его в качестве военного специалиста отправили в Китай создавать флот, освоил разговорный китайский.
Учиться в ГИТИСе оказалось несложно. Наш школьный драмкружок был построен по принципу театрального училища, мы занимались сценической речью, разыгрывали этюды. Многое, чему учили в институте, было уже знакомо. Курсом руководил актер Художественного театра Григорий Григорьевич Конский, пригласивший преподавать коллегу Ольгу Николаевну Андровскую. Конский был настоящим интеллигентом, замечательно образованным, с изысканным чувством юмора. И очень смелым. Единственным человеком, которого он боялся, была жена — балерина Большого театра Таисия Монахова.
Андровская никогда до этого не преподавала. Признавалась: «Я мало что умею», но когда брала в руки книгу и начинала что-то нам читать, делала это превосходно. Я был ее любимчиком и беззастенчиво этим пользовался. У меня тогда разворачивался роман с будущей женой, учившейся на третьем курсе. При каждом удобном случае я сбегал на свидания. Приходил на занятия и прикидывался больным. Ольга Николаевна беспокоилась:
— Что с вами, Володя?
— Страшно разболелась голова.
— Ну тогда уходите.
И я исчезал. Присутствовавших на занятиях отмечали в толстой амбарной книге. В конце семестра Конский ее просмотрел и поинтересовался:
— Ольга Николаевна, а почему Коренев так часто отсутствовал?
— Гришенька, ну ты же знаешь, какой он болезненный.
— Болезненный?! Оля, он окончит жизнь как Рафаэль Санти.
— Что ты имеешь в виду?
— Тот умер от полового истощения на любовнице.
— Гришенька, что ты несешь?!
Конский относился к жизни с юмором, так было легче. Наставлял: «Смейтесь сами, чтобы другие над вами не смеялись». Так что педагоги обучили нас не только мастерству, но еще и тому, как жить, как относиться к людям. Во многом заслуга моих учителей, что я всю жизнь работаю в одном театре и ко мне там хорошо относятся.
— Действительно, Московский драматический театр имени Станиславского успел стать Электротеатром, а вы продолжаете выходить на сцену в новых спектаклях. Как туда попали? И как умудрились оставаться в стороне от закулисных интриг, о которых ходят легенды?
— Сначала в Театр Станиславского пришла моя жена Алефтина Константинова. Она окончила институт раньше и успела стать ведущей актрисой. Неоднократно бегал смотреть «Чайку», где она играла. Меня взяли благодаря ей: Алена попросила художественного руководителя Михаила Михайловича Яншина посмотреть на ее парня в дипломном спектакле.
Сейчас такое трудно представить, в лучшем случае могут попросить молодого актера прийти в театр и показаться, сыграть отрывок. Тогда же Яншин с женой актрисой Нонной Владимировной Мейер пришли в учебный театр на «Ночь ошибок» по пьесе Голдсмита, где я играл полного идиота, наивного до глупости. Михал Михалыч очень смеялся, заглянул потом за кулисы и сказал: «Если вы при вашей внешности можете быть таким смешным, у вас будет много работы в театре». Взял в труппу и прекрасно ко мне относился. Говорил, что напоминаю ему молодого Анатолия Кторова.
Мне повезло попасть в этот театр. Там царила замечательная атмосфера, еще работали ученики Станиславского. Когда Константина Сергеевича стали выталкивать из МХАТа, который создал, он попал в клинику нервных болезней, а выйдя, написал письмо в правительство примерно такого содержания: пока я жив, способен принести пользу, дайте возможность набрать учеников. И ему разрешили. Поскольку мэтр уже болел, занимался с ними дома.
Когда Станиславского не стало, студию какое-то время опекала его жена Мария Лилина. Потом эта труппа преобразовалась в Театр Станиславского, которым назначили руководить Яншина. Благодаря ученикам Константина Сергеевича в театре сложилась творческая атмосфера, поэтому у меня и мыслей не возникало уйти оттуда. Великий театральный режиссер Петр Фоменко в одном из последних интервью рассказывал: когда приехал в Москву, Театр Станиславского был его самым любимым, там работала роскошная труппа. Думаю, мы можем доверять его оценке.
Почему еще я там столько лет работаю? При мне сменилось четырнадцать художественных руководителей, и каждый привносил свой взгляд на искусство. Это правильно, театр должен меняться, окостенение для нас — смерть. Вот у меня и не было необходимости куда-то бежать: худруки менялись и я в полной мере ощутил в работе плюсы и минусы различных театральных систем. Вся прелесть в том, что руководители были разными, по-разному видели мир, но объединяло всех одно — уважение к человеку, называемое красивым словом «гуманизм».