Сергей Паршин: «Из всех профессий наша — самая интересная и непредсказуемая»
И помыслить не мог о том, с какими блистательными людьми доведется встретиться. Каждый раз, сталкиваясь с выдающимся артистом на сцене или на площадке, буквально цепенею от восхищения
Мне повезло нереально. В 1969 году приехал в Ленинград из шахтерского эстонского города Кохтла-Ярве и преодолев гигантский конкурс — двести сорок человек на место, поступил в ЛГИТМиК. Абсолютное чудо. Удесятеренное тем, что попал к Василию Меркурьеву, он набирал курс вместе с супругой Ириной Мейерхольд, дочерью великого театрального режиссера. Что они нашли во мне, семнадцатилетнем парнишке, не представляю.
Ирина Всеволодовна единственная в Советском Союзе вела предмет «биомеханика» — новаторскую систему упражнений, созданную отцом. И мы, занимаясь, как все, актерским мастерством по системе Станиславского, одновременно изучали и отрабатывали мейерхольдовские тренинги. Эти экспериментальные занятия вызывали колоссальный интерес у студентов, хотя многие педагоги (включая, к слову, и Товстоногова) были против такого подхода.
Однажды к Ирине Всеволодовне пришел мужчина и передал фотографии, которые позже были опубликованы: Всеволод Эмильевич Мейерхольд перед расстрелом — замученный, изможденный. Она нам их показала, но ни словом не обмолвилась об участи отца — тогда нельзя было о таком говорить. Потом уже что-то стало проясняться, в первую очередь из воспоминаний самих мастеров.
По словам Ирины Всеволодовны, в годы репрессий многие их знакомые отрекались от близких. Но она твердо решила, что на это не пойдет. Не стала менять фамилию — сохранила отцовскую. И Василий Васильевич от жены не отказался. А ведь репрессивная машина в любой момент могла стереть в пыль и их обоих. Но судьба смилостивилась.
Сосед по дому, большой чин в НКВД, не раз приходил к ним и говорил: «Срочно уезжайте, побудьте где-нибудь несколько дней». Предупреждал таким образом о возможном аресте, и Меркурьев с женой немедленно следовали совету.
Невозможно передать словами, какая у этой пары была любовь. С их сыном Петей мы дружили. Он был хормейстером, писал блестящие статьи о музыке и много снимался в кино, правда в небольших ролях. В картинах «Я — актриса» и «Есенин» сыграл своего деда Всеволода Мейерхольда, с которым имел большое сходство. Петя рассказывал, что Всеволод Эмильевич Мейерхольд сначала абсолютно не признавал Меркурьева как артиста. И вообще не считал достойным общения. Но после того как увидел его в фильме «Профессор Мамлок», где Василий сыграл нациста-штурмовика, отношение резко изменил, с той поры звал только Васечкой.
Сейчас трудно представить, насколько Меркурьев был популярен. Я лично наблюдал такую картину: он неспешно идет по Невскому проспекту — красивый, элегантно одетый, огромный, как гора. Эдакий боярин. Проезжающие мимо троллейбусы и автобусы останавливаются — пассажиры вскакивают с мест и расталкивая друг друга, прилипают к окошкам, чтобы увидеть обожаемого кумира.
Характер у Меркурьева был не сахар. Взять, к примеру, отношения с Толубеевым — тоже народным артистом СССР. Вели себя вот точь-в-точь как гоголевские Иван Иванович с Иваном Никифоровичем. Однажды я спросил Василия Васильевича, почему у них с Юрием Владимировичем все так непросто.
— А потому что Юрка мне всю жизнь завидует.
— Из-за чего? — удивился я.
— Из-за того, что он — не профессор, — лаконично отшутился Меркурьев.
Сам он был профессором театрального института. А как-то во время спектакля Толубеев подозвал меня и шепотом спрашивает:
— Ты у кого учился-то?
— У Меркурьева.
— Да-а-а, — вздохнул он тяжко, — с учителем не повезло...
Порой до невероятного доходило. Отправились с «Горячим сердцем» на выездной спектакль. Ноябрь — прохладно, уже морозит. Василий Васильевич сидит в автобусе сзади, на нем по обыкновению меховая бурка, меховая шапка. Юрий Владимирович расположился спереди. Я посередине, между ними. Толубеев басит: «Что-то очень душно, дышать нечем. Открой окно!» Открываю. Через три минуты голос подает Меркурьев: «Ой, да что же это, такого холоду напустили, чувствую, уже миндалины схватывает. Закрой окно!» Закрываю. Пару минут спустя бас спереди: «Но это же невозможно! Без воздуха едем. Сознание можно потерять. Открой окно!» Открываю. Пятиминутная пауза и протяжное стенание сзади: «Все, это катастрофа! Столько текста нужно сказать, а горловина уже сипит. Надо немедленно закрыть окно, иначе, чувствую, спектакль не состоится». Закрываю. И так всю дорогу. Причем все на полном серьезе. Честное слово, они были прекрасны!
У Василия Васильевича и Ирины Всеволодовны довелось побывать в гостях — однажды рыбу у них готовил. Закончили первый семестр, и Меркурьев решил отметить это событие. Спросил:
— Кто с рыбой умеет обращаться?
Отвечаю:
— Я умею.
Их дача на озере была, и он привез туда целую корзину налимов — рыбаки одарили. Ну, я приехал и занялся стряпней — чистил, жарил. Отпраздновали здорово. Мастеру, очевидно, молодежного буйства хватило с избытком, больше он никогда с нами ничего не отмечал.
Понять его можно, мы же все были не прочь выпить — молодые, кровь горячая. Наши дни рождения для педагогов были сущим бедствием. Перед занятиями обычно проходила перекличка. Допустим, такие-то студенты отсутствуют. Василий Васильевич спрашивает:
— Что случилось?
— Заболели.
— Секундочку, а не у одного ли из них вчера был день рождения?
— Ну да, был.
— Понятно. Значит, не заболели, а приболели, — уточняет с нажимом, окидывая всех грозным взглядом.
Чтобы хоть как-то удержать нас от «нарушения спортивного режима», мастера шли на ухищрения. Магазины закрывались в десять вечера, после алкоголь нигде не купишь. Так они специально затягивали занятия допоздна. Народ начинал ныть:
— Мы голодные, есть хотим. Можно в магазинчик за едой сбегать?
— А нет надобности, — отвечал Меркурьев.
Это значит, что он заранее кому-то из студентов дал денег, чтобы тот купил молоко, кефир, колбасу, хлеб. Все это тут же вынималось и выкладывалось на стол. Проголодались? Пожалуйста — делайте бутерброды и ешьте. А едва стрелка часов показывала пять минут одиннадцатого, Ирина Всеволодовна говорила: «Все свободны!» И мы отправлялись по домам — сытые и абсолютно тверезые.
И еще в одном педагоги наши были непреклонны — категорически не разрешали студентам сниматься. Помню, с Мариной Нееловой — она училась на предыдущем меркурьевском курсе — случился грандиозный скандал. Ее не отпускали на съемки «Старой, старой сказки», но как отказаться от работы с такими артистами, как Этуш, Даль?! И она нарушила запрет. Картина получилась замечательной, но расплата оказалась суровой — Марину едва не отчислили.
Василий Васильевич относился ко мне с большой теплотой. Считал, что я похож на него — по манере игры, да и внешнее сходство улавливал, отмечал, что даже ноги такие же кривоватые. У меня сохранилась фотография, подаренная учителем незадолго до смерти. На ней он написал: «Любимому и талантливому Сергею Ивановичу Паршину».
Кстати, Меркурьев был свидетелем на моей свадьбе. Мы с Таней Астратьевой — она тоже учились в ЛГИТМиКе — решили пожениться. Я подошел к Василию Васильевичу и попросил его освободить нас денька на два.
— А что случилось, Сергей Иванович? — спрашивает.
Вообще-то мастера звали меня Сережей, но на занятиях к студентам обращались только по имени-отчеству и от нас требовали того же по отношению к сокурсникам. Я объяснил, что женюсь.
— На Таньке, — говорю, — ой, то есть на Татьяне Федоровне.
— А кто свидетель? — поинтересовался Василий Васильевич.
— Друг, — отвечаю.
— Не нужно никакого друга, сам приду.
И приехал с ящиком шампанского. Свадьба получилась забавной. Собрались ребята с курса, а я загрипповал — температура под сорок. Еле выстоял торжественную церемонию. Потом все приехали в общежитие, я посидел для приличия чуть-чуть и завалился на кровать в своей комнате. Оттуда в полузабытьи слушал, как весело орет подвыпивший народ.
Татьяна мне очень нравилась — кареглазая, высокая, вся из себя такая сдержанно-независимая. Приехала из Риги, кровей в ней было намешано много: латышская, немецкая, польская, еще и персиянская. Словом, красивая девушка. Меня всерьез не воспринимала — так мне казалось. Ситуацию в корне изменил один случай.
Я отпросился из института на несколько дней, чтобы съездить домой — в Эстонию, в Кохтла-Ярве. Друг детства из армии вернулся, хотелось пообщаться. Ну, повстречались, а дальше я влипаю, мягко говоря, в дурацкую историю. Возвращаюсь домой и вижу: на снегу сидит женщина из соседнего дома, я ее знаю, а к ней мужчина приближается — муж ее. В руке нож. Ну, подбегаю, отпихиваю его, он взмахивает рукой и стремглав убегает. Смотрю, у меня куртка располосована.