«Абдулов не мог и не хотел быть просто актером. Он должен был быть соавтором всегда и во всем»
«Саша выделялся среди нас. Он был самым общительным и самым... недисциплинированным. Педагоги не раз говорили ему: «Ты прирожденный артист, тебя обязательно будут снимать, но как ты учишься? Трижды тебя собирались выгнать из комсомола, дважды — из института. Экзамены не пересдал, ведь опять без стипендии останешься!» Но именно Саша первым, еще за полгода до окончания четвертого курса, получил предложение работать в настоящем театре — в «Ленкоме», — воспоминали друзья юности Абдулова.
«Утро. Студенты ГИТИСа идут на занятия. Один Сашка Абдулов стоит в сквере у забора страшно расстроенный и через прутья с тоской смотрит на родной ГИТИС, — рассказывает однокурсник Александра Абдулова актер Юрий Коноплянников. — «Саша, опять тебя выгоняют? Что на этот раз?»
Притом что Абдулов был, очевидно, самым талантливым из нас, его выгоняли с нашего курса раз пятьдесят. Или сто пятьдесят — все сбились со счета. Бывало, выплывали какие-то Сашины студенческие шалости. Вроде той, что он с друзьями устроил в общежитии. Был у нас там вахтер Прохорыч, страшный зануда. Так он всем надоел, что решили его проучить. При входе в общежитие стоял на постаменте небольшой бюст Ленина. И вот однажды ночью, когда Прохорыч, как обычно, закрыл дверь общежития на ключ и ушел спать в свою каморку, Абдулов с товарищами взяли и унесли бюст в туалет на второй этаж. Время было относительно либеральным — 70-е годы. И все же с Лениным шутить никому не рекомендовалось. А выяснилось дело так: Прохорыч с момента обнаружения пропажи до момента, когда Ленин нашелся в туалете на втором этаже, пережил несколько очень страшных минут. Ведь он еще помнил сталинские времена, когда за такое могли посадить. И даже когда все выяснилось, он стал на ночь брать бюст Ленина в каморку. Все общежитие смеялось, что Прохорыч спит с Лениным. В конце концов эти разговоры дошли до кого нужно, и нить событий довольно быстро раскрутилась, приведя прямехонько к Саше. Но ГИТИС на то и ГИТИС, что за подобные штуки студентов хоть и пугали отчислением, но все-таки не выгоняли. Ректор Матвей Алексеевич Горбунов был человек мудрый. И однажды на вопрос министра культуры Фурцевой: «Что у вас в ГИТИСе творится?» — ответил: «У меня две тысячи студентов, не считая педагогов. И все сумасшедшие!» Горбунов мог сколько угодно кричать: «Я тебя выгоню!» — но, как правило, не выгонял. Студенты шутили: «Поступить в ГИТИС почти невозможно. Но еще труднее сделать так, чтобы тебя отчислили. Тут нужно как минимум убить милиционера».
Но вот именно Абдулову то и дело не везло. Он раз за разом попадал под раздачу — часто по нелепой случайности. И когда над ним в очередной раз сгущалась туча, Саша страдал всерьез в ожидании отчисления. Он ведь видел поступление в театральный смыслом своей жизни! Приехав из родной Ферганы, был принят туда со второго раза при конкурсе 150 человек на место, несмотря на то что, как сам мне рассказывал, сделал 40 ошибок в сочинении. Причем Сашу всегда интересовал именно ГИТИС — а вот находящееся неподалеку Щукинское училище он почему-то не признавал и презрительно называл ПТУ. Помню Абдулова радующимся поступлению. Мы, зачисленные на первый курс, 1 сентября 1971 года собрались в Большом зале ГИТИСа. Там мы впервые увидели Матвея Алексеевича Горбунова, который много лет проработал ректором ГИТИСа и принимал самое активное участие в жизни студентов. Он тихим голосом произносил приветственную речь. Мы с Сашей стояли прямо около сцены и догадались прислушаться. Оказалось, Матвей Алексеевич говорит удивительные вещи: «Вот жалуются, что студент у нас плохой пошел, не ходит на лекции. Но так говорят только профессора, которые написали свои лекции еще в 1945 году, сразу после войны, и до сих пор шпарят по ним. Какой же студент будет ходить на такие лекции?» Саша дернул меня за руку и каким-то ликующим шепотом сообщил на ухо: «Теперь ты понял, КУДА мы пришли учиться?! Вот это — институт! Вот это — ректор!»
Вообще, в Саше с самого начала чувствовалась какая-то внутренняя независимость, с преподавателями он держал себя свободно. Недели не прошло, как Абдулов уже подошел к художественному руководителю курса Иосифу Раевскому, народному артисту СССР, корифею театра, и попросил... постоянный пропуск во МХАТ. Студенты обомлели, им бы и в голову не пришло просить «контрамарочку». А Раевский отнесся к этому нормально, пропуск Саше принес. И даже сказал: «Молодец! Сразу видно — театром интересуется человек». В общем-то Раевский оказался прав: театром, актерством Абдулов был просто одержим. И от перспективы вылететь из ГИТИСа впадал в отчаяние. Когда его в очередной раз принимались пугать отчислением, Саша терял всю свою обычную активность: не бегал, не просил, не извинялся, не пытался ничего объяснить. Он просто стоял у забора, не решаясь войти в калитку, и молча пропадал! И, как ни странно, всякий раз это срабатывало — кто-то не выдерживал и врывался в деканат: «Да пожалейте же Абдулова, на нем лица нет! Довели человека!» Тут же образовывалось два лагеря. Одни говорили: «Ну сколько же можно!» Другие: «Зато он талантливый, перспективный актер». И вторые всякий раз побеждали первых.
Поразительно, но когда Абдулов обнаруживал, что на этот раз опять пронесло, он почти мгновенно забывал о своих недавних страданиях и делался по-прежнему легкомысленным. Помню такой эпизод: в студенческом театре начинается репетиция. На часах — 16.30. Первая сцена — у Абдулова. Но его нет. А репетицию ведет гроза курса Успенский, который чрезвычайно ценит дисциплину. Спрашивает, где Абдулов, а никто не знает. То есть, может, и догадываются — но молчат. Вдруг в 17.00 открывается дверь и влетает Саша: шапка набекрень, пальто нараспашку. Успенский грозно спрашивает: «В чем дело?!» — «Я проспал». — «Как это — проспал?! Можно проспать в 8 утра, ну в 9! Но в 5 часов вечера нельзя проспать!» А просто Саша всю ночь играл в покер, а днем отсыпался. В нем чувствовалась какая-то непостижимая свобода духа. В рамки дисциплины Сашу было загнать невозможно. Вот потому-то так часто ставился вопрос о его отчислении по причине неуспеваемости или очередной проделки.
Что касается успехов в учебе, то с нетворческими предметами у Саши были большие проблемы. Например, с историей КПСС, которую он пересдавал 13 раз. Преподаватель — Василий Степанович Василенко — был строгий, педантичный и немного нервный человек. Про него рассказывали, что он жертва сталинских репрессий. Не знаю уж, что он думал о сути предмета, который преподавал, но больше всего на свете он уважал точные, сухие знания. И требовал их от студентов. С Сашей Абдуловым они были решительно несовместимы! Вот вытаскивает Саша билет. Там написано: «Революция 1905 года». «Можно я с ходу отвечу?» — предлагает Саша. Василий Степанович, окидывая его мученическим взглядом, отвечает: «Да вы, молодой человек, лучше все-таки посидели бы, подумали, подготовились. Глядишь, что-то и вспомнили бы». Но Саше вспоминать некогда, у Саши — вдохновение! «Василий Степанович! Вы только вообразите: голод, холод, кровь. Море крови, Василий Степанович!» — «Абдулов... остановитесь! — морщился преподаватель. — Вы опять пытаетесь неумело скрыть тот факт, что ничего не знаете по существу. Я бы советовал вам сесть и подготовиться к ответу на второй вопрос — Ленский расстрел». — «Ленский расстрел, Василий Степанович! — еще больше заводится Саша. — Шаги. Идут люди. Это рабочие! И тут — выстрел. Сначала один, потом...» — «Абдулов, вон отсюда!» — кричит Василий Степанович.
Заведующий кафедрой актерского мастерства Иосиф Раевский лично разыскивал потом расстроенного Абдулова и спрашивал: «Ты почему опять историю КПСС не сдал? Ну как ты мог?» — «Да если бы Василий Степанович захотел, я бы давно сдал!» — оправдывался Саша. Мысль, что тут что-то зависит и от него самого, что он может просто сесть и через не хочу, через не могу выучить проклятый предмет, Саша решительно отметал. И дело вовсе не в том, что он ленился. Просто его голова так не работала. Он не мог мыслить никому не нужными датами, цифрами и фактами. Он мыслил мизансценами. Характерами. Образами! Я пару раз сам брался подтянуть его по истмату, пытаясь втолковать Саше хотя бы азы. «Старик, это бессмысленно. Я тебя слушаю, а сам думаю совершенно о другом!» — пожимал плечами Абдулов. И всякий раз это заканчивалось тем, что он опять маялся в скверике у забора в ожидании отчисления. И опять одни говорили: «Сколько же можно! Есть, в конце концов, учебная программа!» Другие возражали: «Он — актер! И очень талантливый. Что ему ваша учебная программа?»
Сашин талант бил через край, и это даже не всегда шло на пользу делу. Помню, на третьем курсе мне доверили ставить спектакль «Петр», где высокий, фактурный студент играл царя Петра I, а его сына, царевича Алексея, доверили играть Саше. Абдулов незадолго до этого переболел и выглядел бледным и исхудавшим — то есть был поразительно похож на портреты царевича Алексея. Беда в том, что царевич был человеком тихим, робким. А в Саше словно вулкан пробуждался, когда он оказывался на сцене. Он так кричал, так интонировал, что перекрикивал самого Петра. Когда я ему втолковывал, что царевич Алексей не может так эмоционально себя вести, ведь государственные дела его вообще не интересуют, Саша говорил: «Ну хорошо. Но могу я хотя бы подойти к Петру, схватить его за грудки и сказать: «У-у-у-у-у, гад, ты же такое творишь!»?» В итоге я махнул рукой, и он так и сыграл своего Алексея, полностью забив и переиграв остальных персонажей. Был подобный случай и на съемках фильма «В восемнадцать мальчишеских лет», где мы с Сашей оба хотели получить какой-нибудь эпизодик. Сначала повезло Саше: ему предложили крошечную роль курсанта Иванова, которому полагалось только сказать: «Прицел 120, огонь, пли!» Но Абдулов так темпераментно это проделал, с такой силой взмахнул рукой и подался вперед, что не удержался на ногах и буквально выпал из кадра. В итоге роль курсанта Иванова у него отобрали и передали мне.