Ярослав Смеляков
1.
Смеляков (1913–1972) был, безусловно, настоящим поэтом, но в историю русской литературы он войдёт ещё и как поразительный пример — выражение Виктора Пелевина по другому поводу — стокгольмского синдрома в острой гнойной форме. Я не знаю другого такого страшного и в то же время логичного пути в русской поэзии. Надо же было пройти через три лагерных срока и плен на войне, чтобы в конце жизни прийти к благословению такой судьбы, к державности и сталинизму, к оправданию террора.
Он окончил ФЗУ в Сокольниках, выучился на печатника, стихи писал лет с семи. Товарищ надоумил его в 1931 году отнести стихотворение в журнал «Рост», был такой рапповский орган для «писательского молодняка», закрытый три года спустя. Но по ошибке он попал в «Октябрь», где поэзией заведовал Светлов, своего уже почти не писавший, но талантливый и различавший чужой талант. Светлов отобрал у него одно стихотворение, сказал только поправить финал; Смеляков думал-думал, поправить не смог, принёс в прежнем виде. «Совсем другое дело», — сказал Светлов и напечатал. Это была «Баллада о числах», вполне конструктивистское сочинение, разглядеть в котором большой талант мог только очень внимательный читатель:
И домна, накормленная рудой,
по плану удваивает удой.
Архангельский лес,
и донецкий уголь,
и кеты плеск,
и вес белуги —
всё собрано в числа, вжато в бумагу.
Статистик сидит, вычисляя отвагу.
И сердце, и мысли, и пахнущий пот
в таблицы и числа переведёт.
И лягут таблицы пшеницей и лугом,
границы пропаханы сакковским плугом…
Что вы хотите, автору девятнадцать. Очень скоро, через год, Смеляков выпускает первый сборник «Работа и любовь» — и, согласно легенде, сам его набирает.
Скоро у него появляются два ближайших друга, которые на всю жизнь остались для него главными поэтами: Павел Васильев, с которым некого рядом поставить в тридцатые, и Борис Корнилов, который по-человечески гораздо милей, но по масштабу Васильеву несколько уступал, а впрочем, если б дали ему развиться — мог оказаться со временем и лучше.
В 1934 году Смелякова начали травить. В тогдашних его стихах не было никакой крамолы. Самым известным, вероятно, было стихотворение про Любку Фейгельман — молодую актрису, впоследствии известную под фамилией Руднева; нет в этом стихотворении никакой есенинщины и цыганщины, есть разве что признание, что студенты-комсомольцы слушают не советские песни, а «импортную грусть» Вертинского.
Смелякова начал травить Горький, считающийся почему-то большим либералом; этот тоже обладал чутьём на таланты. Появилась его статья «О литературных забавах» — жахнула она 14 июня 1934 года одновременно в четырёх (sic) изданиях, одно авторитетнее другого: «Правда», «Известия», «Литературная газета» и «Литературный Ленинград». Так печатаются установочные партийные документы. В статье Горький цитировал анонимный донос, хотя и сетовал на бесконечные доносы, адресатом которых становился: «На меня возложена роль мешка, в который суют и ссыпают свои устные и письменные жалобы люди, обиженные или встревоженные некоторыми постыдными явлениями литературной жизни. Не могу сказать, что роль эта нравится мне». Дальше он сообщает, что некий партиец — он так его и не назвал — ознакомился с положением дел в писательской комсомольской ячейке: «Конкретно: на характеристике молодого поэта Яр. Смелякова всё более и более отражаются личные качества поэта Павла Васильева. Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы. Политически (это не ново знающим творчество Павла Васильева) это враг. Но известно, что со Смеляковым, Долматовским и некоторыми другими молодыми поэтами Васильев дружен, и мне понятно, почему от Смелякова редко не пахнет водкой и в тоне Смелякова начинают доминировать нотки анархо-индивидуалистической самовлюблённости, и поведение Смелякова всё менее и менее становится комсомольским».
Смелякова начали прорабатывать. Васильев уже побывал в ссылке, в следующий раз его арестовали летом 1935 года. Смелякова взяли вместе с Леонидом Лавровым и Исааком Белым 22 декабря 1934 года. Следователь ссылался именно на статью Горького. Вдобавок при обыске у Смелякова нашли русский перевод «Майн кампф» — изданной в считанном количестве экземпляров по указанию ЦК, для контрпропаганды. Вина Смелякова состояла главным образом в том, что после полугода травли он сговаривался с Лавровым о самоубийстве. Показания Смелякова: «В конце 1934 года в бильярдной я встретился с Лавровым Леонидом, с которым у меня зашёл разговор о самоубийстве. Начался разговор с заявления — скучно жить, всё надое ло, и Лавров мне заявил, что он хочет покончить с собой. Я ему также заявил, что я собираюсь покончить с собой (к этой мысли я пришёл не только в эту минуту, а ранее). Он сказал, что надо отравиться цианистым калием. Я ему возразил, сказав: надо умереть более эффектно, так травятся только курсистки, гораздо лучше из револьвера. Лавров попросил меня, чтобы я ему сказал, когда буду стреляться, чтобы мы могли вместе покончить с собой. Я согласился». Лавров, вероятно, не ему одному предлагал коллективное самоубийство в знак протеста — последовал донос. Судьба самого Лаврова — яркого, кстати, поэта — оказалась трагична: он после трёх лет заключения заболел туберкулёзом, подготовил к печати ещё одну книгу (из-за войны издать её не успел) и, негодный к службе, умер в 1943 году в роковом 37-летнем возрасте. Что до Исаака Белого, печатавшегося под псевдонимом Илья Рудин, — он успел издать три талантливых романа, попал под колесо партийной критики — якобы оклеветав советскую молодёжь, — и след его теряется: больше он ничего не опубликовал. Я включил куски из его «Содружества» в антологию «Маруся отравилась», где собрана молодая проза двадцатых «о любви и смерти», и продолжаю искать хоть какой-то его след, — но он то ли погиб, то ли умудрился так спрятаться, что об этом подельнике Смелякова ничего не сообщает ни один источник. Может, сейчас кто-то отзовётся?
В марте 1935-го им вынесли приговор: три года лагерей. Следователь Павловский, о котором речь ещё зайдёт, приписал им создание «контр революционной группы». Смеляков отсидел два с половиной года в Коми АССР (Ухтпечлаг, Ухтинско-Печорский исправительно-трудовой лагерь), в заключении ударно трудился и дорос до бригадира, так что вышел досрочно осенью тридцать седьмого, в разгар ежовщины. Въезд в Москву ему был запрещён, но он самовольно и тайно сумел попасть на приём к секретарю Союза писателей Владимиру Ставскому (чей донос полгода спустя погубит Мандельштама); Ставский помог ему устроиться ответственным секретарём в газету «Дзержинец», в коммуну имени Дзержинского в Люберцах. Это тоже была, в общем, колония, но для малолетних. Смеляков сделал хорошую газету, сам много писал туда и два года спустя восстановился в Союзе писателей. Получил он разрешение жить в Москве и должность инструктора отдела сельской прозы — хотя ни к сельской жизни, ни к соответствующей прозе отношения не имел. Перед самой войной напечатал он, вероятно, самое известное своё стихотворение — «Если я заболею». Песню Визбора на эти стихи кто только не пел, включая Высоцкого, — этим подтверждается, что корни поэзии шестидесятников были именно в задавленном, толком не осуществившемся ренессансе тридцатых.