Концептуальный романтизм
Андрей Кузькин: перформативная поэзия
Московского художника Андрея Кузькина (род. 1979) записывали в наследники московского концептуализма и преемники московского акционизма, но его перформативная поэзия всегда отличалась неповторимой интонацией, а путь в искусстве — абсолютной непредсказуемостью.
Этот текст — часть проекта «Обретение места. 30 лет российского искусства в лицах», в котором Анна Толстова рассказывает о том, как художники разных поколений работали с новой российской действительностью и советским прошлым.
В 1979 году в свет вышел «Московский романтический концептуализм»: Борис Гройс опубликовал в сам- и тамиздатских журналах знаменитое эссе, где сам же и написал, что понятие это — чистый оксюморон и «звучит чудовищно», и художники, о которых шла речь в статье, тоже не приняли определения «романтический», так что крылатые слова, не превратившись в термин, остались памятником эпохе, когда рождалась новая критика нового искусства. Кто бы мог подумать, что в том же году на свет появится человек, в будущем — художник, для искусства которого не найти лучшей дефиниции, чем «московский романтический концептуализм».
Перформанс «По кругу», показанный в 2008 году в подмосковном Веретьеве, на «арт-лагерном» пленэре первой московской молодежной биеннале «Стой! Кто идет?», заставил всю Москву выучить новое имя: Андрей Кузькин. Человек, часами наворачивающий круги в застывающем цементе, выглядел невесть откуда взявшимся наследником Олега Кулика, к тому времени уже сходившего с акционистской сцены. При ближайшем рассмотрении оказалось, что молодой художник не то чтобы все свои 30 лет сиднем сидел и что наследство у него имеется, но не акционистское: про его умершего накануне 33-летия отца, Александра Кузькина, мастера поэтического мейл-арта, говорили, что, когда бы не ранняя смерть, его место в концептуалистском пантеоне было бы где-то рядом с Дмитрием Александровичем Приговым; мать и отчим, график Ольга Лозовская и конструктор метафизических объектов и инсталляций Евгений Гор, принадлежали к рафинированным и далеким от официоза художественным кругам. Кузькин-младший, закончивший по примеру отца Полиграфический институт (однокурсницей Андрея Кузькина была Виктория Ломаско) и работавший, как и отец, в книжном дизайне, в модных школах современного искусства не учился, его университетами стал этот семейный круг, со временем расширившийся до сообщества «Коллективных действий» Андрея Монастырского.
«"Что это?" — "Это криво нарисованный круг"» — у Кузькина-старшего была серия посланий-перевертышей, аверс с вопросом, реверс с ответом. Кузькин-младший, похожий на отца как две капли воды — и внешне, и почерком, и любовью к игре в искусстве, и склонностью к интимной, дневниковой поэзии-графике, превращающейся у сына в сценарий перформативного проживания жизни,— будет вести бесконечный диалог с умершим. И когда, отталкиваясь от отцовской литографии «99 пейзажей с деревом», примется за серию акций «Явление природы, или 99 пейзажей с деревом» (с 2010 года): образ человека, зарывшегося с головой в землю так, что из почвы, словно ствол и крона, вырастают обнаженное туловище, руки и ноги, стал своего рода визитной карточкой художника (как только число акций, проходящих в разных странах и порой заканчивающихся знакомством с полицией, достигнет 99, проект будет закончен — 99 эпизодов видео, перемежающихся «эпизодами» литографии, должны быть смонтированы в один фильм). И когда, приближаясь к роковому для отца порогу 33-летия, решит начать жизнь наново, с чистого листа: разденется догола, побреется наголо и замурует все пожитки из мастерской — рукописи, рисунки, картины, инструменты, одежду, документы — в стальные коробки, раскрыть которые завещано через 29 лет, потому что число 29 имеет мистическое значение в его семейной нумерологии (акция «Все впереди!», 2011, проходила в «Открытой галерее» Натальи Тамручи, ставшей главным критиком и куратором художника). И когда, истекая кровью, будет вырезать на груди скальпелем слова «Что это?» (акция «Основой вопрос», 2013, проходила в галерее «Триумф»). Несколько недель спустя фотографии с «основным вопросом», выгравированным на груди художника, расклеят на деревьях в подмосковном лесу близ деревни, где прошло его детство,— в акции «Реклама» (2013), описанной в сумбурном многостраничном тексте, примут участие самые близкие друзья-художники вроде Маши Сумниной или Ольги Кройтор. В этих одиноких или же доступных лишь избранному кругу «поездках за город» по местам, связанным с детскими воспоминаниями, в нервных, то и дело сбивающихся с прозы на поэзию текстах, где описания акций разрастаются до фрагментов автобиографического романа, Кузькин-младший неожиданно предстанет наследником Монастырского. Диалог с отцом и художниками его круга и поколения обернется радикальным хождением по краю — смерти и безумия.
Перформанс «По кругу» принесет Кузькину его первую «Инновацию» — вскоре он соберет внушительную коллекцию премий, его полюбят галереи, музеи, фонды, центры, ярмарки и биеннале, процветавшие на рубеже 2000-х и 2010-х, он станет фаворитом глянца. С ложью глянца будет бороться в плакатном перформансе «Противостояние» (2009), много часов подряд смывая растворителем гламурные картинки со страниц глянцевой прессы (видимо, тут проявилась и любовь к графическому дизайну, которым проходилось зарабатывать после института), с рынком — эстетизацией всевозможного мусора, случайностей и непредсказуемостей. Впрочем, мусор, вещные сгустки и обрывки воспоминаний, случайные находки и потери, странные совпадения — то, из чего сотканы тайные кузькинские акции, не предназначенные для постороннего глаза и сохраняющиеся в текстах художника, скупо проиллюстрированных фото- и видеодокументацией,— служат более важной цели: тому, чтобы постичь непостижимое, механизмы памяти и времени. Институции, охочие до молодежи и привыкшие к студентам модных школ современного искусства, что причесаны под одну гребенку и на каждом шагу цитируют Беньямина с Агамбеном, Кузькин очарует дикостью, неприрученностью, романтическим бунтарством, шизофренической смесью эскапизма и эксгибиционизма. Когда, с одной стороны, готов бежать в лес, в сон (одной из кузькинских перформативных тактик было спать во время вернисажа), в молчание и затворничество, а с другой стороны, пишет сокровенную автобиографию на городском заборе, выставляет на всеобщее