Михаил Мильчик
Один из главных знатоков древнерусской архитектуры родился в Ленинграде и провел в городе первую, самую страшную, блокадную зиму. Спустя годы Михаил Исаевич стал искусствоведом и занимался спасением и реставрацией памятников Северо-Запада: от крепости Копорье до уникальных росписей в крестьянских домах Русского Севера. Сегодня Мильчик — заместитель председателя Совета по сохранению культурного наследия при Правительстве Петербурга, а также один из основателей музея своего друга Иосифа Бродского «Полторы комнаты».
Было страшно, когда узнали, что началась война?
Нет. Мальчишка, который привык играть в войну, в каком-то смысле ей обрадовался. Война! Будут летать самолеты и бомбы бросать! И я очень огорчился, когда меня перестали выпускать гулять, потому что мне хотелось эти взрывающиеся бомбы увидеть.
Было предощущение, что будет война?
Было знание. Об этом говорилось, песни пелись об этом. Но ощущения приближающейся трагедии не было.
Когда оно наступило?
Когда, поднимаясь по лестнице в квартиру, я увидел трупы, и тетя — жена моего дяди Леонида Азарьевича Краминского, у которых мы жили в блокаду, — сказала: «Переступи». И когда за стеной стали раздаваться стоны, а тетя (мама в тот момент была на работе), что меня очень поразило, не шла туда помочь. И очень скоро эти стоны прекратились. Тогда тетя объяснила: это значит, что соседка умерла. Еще был эпизод. Мы ранним утром стояли с тетей в очереди за хлебом, к нам подошла незнакомая женщина и сказала, что на соседней улице дают сахар, и предложила послать туда меня. Тетя отказалась. И эта женщина начала меня тянуть к себе, а тетя меня вырвала. Начинался каннибализм. Это я понял позже из разговоров взрослых. Постепенно менялись настроения, оценки. Например, к нам домой зашел участковый милиционер, собрал нас за столом, и мы обсуждали, что делать, если придут немцы. Он говорил, что знает один сухой коллектор, где можно на какое-то время спрятаться. Меня очень занимало, что мы будем сидеть в подземелье. Безумный план, но страх прихода немцев был. До сих пор помню такой драматический случай: дядя ночью захотел сигарету, нашел какую-то бумажку, зажег ее от коптилки и закурил. А утром, когда нужно было идти за хлебом, выяснилось, что он сжег 6 или 7 талонов продуктовой карточки. И мы на целую неделю остались без хлеба!
Блокадники рассказывают, что зачастую спасали какие-то чудеса, случайные запасы. Было такое?
На Новый год дядя принес с военного завода, на котором трудился, хвойную веточку, и тетя стала искать новогодние игрушки. Нашла 4 или 5 засохших конфеток, которые до войны вешали на елку. Радости было на целую неделю! И еще. В декабре 1941-го я заболел корью. Дома температура +6... +7 градусов, а у меня — 40. И мне выписали соевое молоко. Это была разбавленная в воде соя. Я ее не мог пить, а мама, дядя и тетя пили. И когда через месяц моя норма на молоко закончилась, взрослые переделали на этой справке цифру «1» на «4». И четыре месяца мы продолжали получать этот напиток! Еще дядя приносил с завода в бидончике свою рабочую норму так называемого супа. А однажды мамина пациентка и приятельница, работавшая в столовой, добыла нам мешочек сахарного песка. Мама боялась, что этот мешочек у нее отберут по дороге, и поэтому посадила меня на санки — сверху этого мешочка, чтобы никто его не увидел, и повезла через весь Ленинград.
Как мама добилась того, что вас эвакуировали?
В Леноблздравотделе мама получила должность главврача больницы в Тихвине. Выехали мы из Ленинграда по Дороге жизни в начале апреля 1942 года: лед на озере уже был покрыт водой. Дорогу бомбили, и мне доставляло удовольствие в дырочку брезента смотреть на взрывающиеся кругом фонтаны льда. С нами ехали женщины с грудными младенцами, которые все время плакали. И потом, уже к концу пути, младенцы замолчали. И выяснилось, что все они умерли. Может, от выхлопных газов машины. Мы приехали в Тихвин, и мама пошла в больницу выяснять, куда нам селиться. Возвращается — и приносит буханку хлеба. До сих пор помню свое изумление. «Это всё нам?!!» — «Да, но я тебе дам только маленький кусочек».