Александр Траугот
У художника Траугота миллионы фолловеров — на книгах с его рисунками выросли поколения советских детей. А по историям Александра Георгиевича стоило бы снять великий сериал о судьбе петербургской богемы и интеллигенции в XX веке. Наследник феноменальной династии живописцев, ребенок блокадного Ленинграда, с инициалом «Г. А. В. Траугот» создал культовые иллюстрации к Андерсену, Набокову, Пушкину и не собирается останавливаться. К 90-летию Траугота в Русском музее открылась выставка: и это ваш шанс прикоснуться к легенде.
Как вам кажется, какое качество необходимо художнику, чтобы иллюстрировать книгу?
Я очень не люблю слово «иллюстрировать». Рисовать! Рисунок не должен быть прямой иллюстрацией к тексту. Автор становится твоим другом, товарищем, с которым можно спорить, соглашаться или не соглашаться. Можно видеть его ошибки, даже его лицемерие или хитрость. Автор может быть совершенно неубедителен, даже Пушкин. Я не верю, что Евгений Онегин, застреливший своего друга, мог сказать:
Я знаю: век уж мой измерен;
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днем увижусь я.
Это слова Ленского или Пушкина, но не Онегина.
Абсолютно с вами согласна.
Я вот не делал «Преступления и наказания» — Бог даст, еще сделаю. И Алена Ивановна, женщина сорока шести лет, которую Достоевский называет «старушка божья», для меня — прекрасная женщина, эдакая русская Маргарет Тэтчер, которая копит на монастырь. Она симпатизирует этому негодяю Раскольникову, эту симпатию можно доказать: когда Раскольников принес кусок железа, завернутый в тряпку, как залог, то он знал, что эта женщина сама будет развязывать сверток. Открыто убить не всякий может, нужно, чтобы жертва чем-то занялась, куда-то смотрела, тогда можно ударить ее топором по затылку. Он знал, что она не попросит: «Развяжите, молодой человек». Он уже ее как-то обольстил, она сочувствовала этому молодому человеку. Он был в ней уверен. И такая подлость! Еще потом мыть топор в раковине! У меня, кстати, раковина как раз из этого дома. (Показывает на старую чугунную раковину на кухне, смеется.)
Что еще вам хотелось бы обязательно написать?
Таких проектов сто! Но ярче всего желание поспорить с Достоевским. Например, «Братья Карамазовы». Сейчас я делаю интересные темы: «Реквием» Ахматовой. Взялся за «Щуку» Крылова, не знаю, издадут ли эту басню, но мне интересно. Потому что это вещь такая, заковыристая, даже Пушкин несколько раз ее упоминает. А выясняется, что ее никто не читал. Крылов — совершенно гениальный, он быстро понял, что нужно скрыться за басней, в тридцать пять лет провозгласил себя дедушкой и таким образом справился с цензурой. Еще пишу сюжеты к «Евангелию». Давно уже книжка вышла (в 2021 году «Новый завет. Евангелие от Луки» было опубликовано в издательстве «Вита Нова». — Прим. ред.), но я не перестаю работать над этой темой, захватила. Самая большая радость, которую иногда получаешь от творчества, — это ощущение, что действительно что-то получилось. Как будто это был не я. Помню, в ленинградском цирке был портной, который когда видел свою работу, спрашивал: «Кто это шил? Неужели я?» Вот у меня такое же бывает.
Ваш отец, Георгий Траугот, студент ВХУТЕМАСа и ученик Петрова-Водкина, говорил, что у художника может быть два состояния — он либо работает, либо спит.
Так и есть. Моя жена Элизабет (Элизабет де Треал де Кинси-Трауготт — художница, реставратор и керамист — француженка, супруги живут по полгода в Петербурге и Париже. — Прим. ред.) часто жалуется своей матери, что я все время рисую. А та отвечает: «Ну, не обращай внимания. Это болезнь». (Смеется.)
На каких книгах вы росли? Что сформировало ваш визуальный язык?
У нас в семье никогда не было детских книг. Вообще. Мой брат (художник, скульптор и график Валерий Траугот. — Прим. ред.) в девять лет больше всего любил исторические хроники Шекспира, знал наизусть и декламировал огромные куски. Но вот рисунки в детской были всегда. Например, Владимира Лебедева к «Цирку» Маршака. Стихи Маршака мы, может, и не читали, а рисунки из книги вырвали и наклеили на стену среди других работ — наших и родителей (мать Вера Янова была талантливым живописцем, хотя никогда не выставлялась. — Прим. ред.). Кроме того, я с детства любил портить книги, то есть рисовать на них. Иногда это были роскошные издания — огромный «Мельмот-скиталец», фолианты начала XVIII века на латыни — их все равно никто не читал. Отец не запрещал — и эта манера портить книги у меня осталась до сих пор. Я просто использую страницы как альбом, и мне это очень нравится. У меня какое-то особенное отношение к бумаге, мне кажется, она будет жить, если на ней что-то нарисовать. Это была наша с братом страсть. А страсть — мощнейший импульс, с которым сложно совладать. Я знаю, что некоторые коллекционеры способны вырезать в библиотеках гравюры из книг, но я им прощаю, потому что понимаю.