Игра в нолики
Наблюдая за актуальным состоянием Госдумы и растерянностью «системно оппозиционных» депутатов, обнаруживших себя в роли губернаторов после сентябрьских выборов, трудно поверить, что всего 25 лет назад российский парламент претендовал на всю полноту власти и соперничал с Кремлем. Чем кризис 1993 года интересен нам сегодня, разбирался «Огонек»
Есть известная мысль: в октябре 1993-го исполнительная власть силой подавила сопротивление Верховного совета, чем окончательно дискредитировала представительную власть и предопределила ее дальнейшую судьбу. Поэтому сегодня мы имеем тот парламент и те выборы, какие имеем.
Это резкое суждение стало популярным, поскольку никто уже не чувствует и не помнит той опасности, мимо которой удалось проскочить в 1993 году. Я только что вернулся из Боснии и Герцеговины — был в Сараево, Мостаре, Травнике. И я понимаю, чем могло закончиться противостояние 1993-го и (еще раньше) 1991 годов: у нас вполне могла случиться своя Югославия, своя гражданская война. Альтернативы всегда представляются лучшими, а вот были ли они на деле? Кроме того, в изложенной мысли есть одна существенная фактическая ошибка: Верховный совет никогда не считал себя и в действительности не был парламентом. Потому что парламент — это по определению представительный орган в системе разделения властей, а Съезд (в промежутках между его созывами — Верховный совет), согласно Конституции, был полномочен «принять к рассмотрению и разрешить любой другой вопрос, относящийся к компетенции РФ». То есть он мог все: и издавать законы, и контролировать их исполнение, и назначать чиновников… Съезд не был «первым парламентом новой России», он был последним «советом» советской страны — рудиментом той политической логики, которая еще в начале ХХ века требовала: «Вся власть Советам!». За неделю до памятного штурма Белого дома я в нем побывал и видел тамошнюю публику: гвардейцы Приднестровья, омоновцы Риги, не поддающиеся идентификации люди в камуфляже — все они концентрировались вокруг Хасбулатова. Даже внешне это были не «парламентарии», уж скорее революционные матросы.
Но проблема в том, что ошибка стала общим местом: вне зависимости от того, что думают политологи, в сознании многих россиян расстрел Белого дома все-таки оказался «расстрелом парламента». И 1993 год действительно подорвал общественное доверие (и так невысокое) к представительной власти.
Когда все пошло не так? Я помню: летом 1991 года, после провала ГКЧП, некоторые отчаянные головы призывали провести перевыборы народных депутатов, понимая, что изменившаяся реальность требует нового представительства. Но осуществить эту затею, когда Союз развалился, никаких скреп не осталось, значило подвергнуть страну небывалому риску — вспомните Учредительное собрание… Все оставили как есть. А с 1992 года, когда депутаты-демократы стали массово уходить из Верховного совета в администрацию президента, состав Совета еще и радикально изменился. Он и так был не слишком демократическим (Ельцина избрали председателем с третьей попытки, с преимуществом в пять голосов!). Возникло противостояние двух сил — двоевластие Кремля и Белого дома: одна из характернейших для России форм правления, которая редко заканчивалась чем-то хорошим.
С нулевой суммой
События 1993 года стали своего рода завершающим этапом процесса перехода от диктатуры партийного аппарата к, как мы тогда надеялись, более или менее демократическому государству. И в рамках этого процесса возникло целых три вида двоевластия: 1993 год — просто последняя точка в их развязке. Первое двоевластие инициировал сам Горбачев, созвав Съезд народных депутатов и породив конкуренцию между ним и КПСС. Оно началось с партконференции 1988 года и закончилось в августе 1991-го, после краха ГКЧП. Приближающийся конец этого первого двоевластия ярко передает ситуация, о которой рассказывал на одной из встреч в Государственном музее политической истории России директор этого музея Евгений Артемов. В июне 1991 года он был на приеме у тогдашнего министра культуры СССР, известного актера и режиссера Николая Губенко, и передал ему просьбу трудового коллектива Музея революции изменить подведомственность последнего от Ленинградского обкома КПСС на Министерство культуры СССР. Губенко в этой ситуации решил позвонить первому секретарю Ленинградского обкома партии Борису Гидаспову и спросить, не возражает ли тот против такого перехода. Ответ был знаменательный: «Ради бога, пускай уходят, нам хотя бы Смольный удержать»… И не удержали.