«Моя жизнь: до изгнания»: читаем фрагмент автобиографии художника Михаила Шемякина
4 мая исполняется 80 лет знаменитому художнику, скульптору, сценографу Михаилу Шемякину. В «Редакции Елены Шубиной» готовится его автобиографическая книга «Моя жизнь: до изгнания». «Правила жизни» публикуют шесть небольших глав книги, где речь в основном идет о работе художника в Эрмитаже.
Михаил Шемякин органически не принимал навязанных правил в искусстве, искал художественной свободы и довольно быстро стал одним из самых видных авторов в неподцензурной среде. В 1971 году его вынудили покинуть СССР, началась его зарубежная карьера, которая сейчас может быть признана бесспорно успешной: его работы замечательно приняли во Франции и Америке, он был удостоен ряда престижных наград и почетных степеней, а выставки его работ регулярно проходят до сих пор. Его работы после распада СССР, в основном ассоциируются с Санкт-Петербургом: памятник жертвам политических репрессий напротив тюрьмы «Кресты» с фигурой Анны Ахматовой и наполовину скелетированными сфинксами, памятник Петру первому в Петропавлоской крепости, радикально отличный от «Медного всадника» и костюмы для балета «Щелкунчик» в Мариинском театре, по моделям которых Императорский фарфоровый завод сделал фигурки.
Вступительное слово издателя, Елены Шубиной:
Детство художника прошло в Кёнигсберге (Калининграде) и небольших городах послевоенной Восточной Германии – его отец, полковник Шемякин, участник Гражданской и Отечественной, был там комендантом. В 1957 году семья Шемякиных вернулась в Ленинград, родной город матери, и Михаил поступил в СХШ, Среднюю художественную школу при Ленинградском институте живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина. Но в 1961 году был отчислен за «неправильное художественное мировоззрение» и даже определен в «Скворечник» - так тогда называли «Городскую психиатрическую больницу им. Скворцова-Степанова». Возможность учиться дальше была закрыта, и он устроился на должность рабочего-такелажника в Государственный Эрмитаж («Художники шли в такелажники, чтобы иметь доступ к бесплатному копированию картин»). Там же, в музее, прошла «Выставка художников-рабочих хозяйственной части Эрмитажа» Владимира Уфлянда, Михаила Шемякина и Олега Лягачева. Просуществовала она несколько дней и была со скандалом закрыта, а директор Эрмитажа профессор Артамонов лишился своей должности…
Аристократы метлы, ведра, лопаты и духа
Итак, разгадав суть эксперимента Случевского (Измаил Случевский – психиатр, учавствовавший в подавлении инакомыслия в СССР, один из тех, кто ассоциируется с понятием «карательная психиатрия», проводил эксперименты в том числе над Михаилом Шемякиным – прим. Правил жизни), я вскоре бесстрашно оперирую кистями, красками и карандашами, занимаясь пейзажной живописью и упражняя руку копированием гравюр Дюрера, Гольбейна и любимого Мартина Шонгауэра. Но после исключения из СХШ бесплатно копировать картины старых мастеров мне запрещено, а платное копирование стоило баснословных денег. Оставалась одна-единственная возможность — поступить в Эрмитаж на работу. Даже если ты работаешь дворником, то официально считаешься сотрудником музея и имеешь право на бесплатное копирование любой картины и в любое время. И я устраиваюсь в бригаду эрмитажных такелажников — тощих молодых парней, всем им до тридцати, все из нищей левой интеллигенции.
Художники шли в такелажники, чтобы иметь доступ к бесплатному копированию картин, поэты и писатели — чтоб не попасть под статью о тунеядстве, не загреметь за сто первый километр и не провести полтора года, копая картошку на колхозных полях. Да, в шестидесятые годы действовал закон о тунеядстве. Будний день тебя мог остановить милиционер, спросить, почему ты не на работе, проверить паспорт и трудовую книжку, и, если ты уже больше десяти дней не имеешь работы, сто первый тебе обеспечен. Поэтому левая интеллигентская братия днём работала сторожами, дворниками, санитарами, а ночами писала картины, сочиняла стихи и романы, философствовала и строила воздушные замки. Нам принадлежала ночь. По ночным улицам можно было безбоязненно ходить, не опасаясь милиционеров, любоваться ночным городом и, возвратившись в мастерские, заниматься творчеством. Мы умудрялись быть и «жаворонками», подымаясь утром на работу, и «совами», посвящая ночные часы творческим поискам.
Иногда я работаю на полставки, поэтому с утра такелажничаю, после часу дня, отдышавшись, стою за мольбертом в залах Эрмитажа, копируя работы старых мастеров, вечером беседую об искусстве с друзьями, ночью пишу картины. А на рассвете, вздремнув пару часов, мчусь через эрмитажные ворота в хозяйственную часть музея, чтобы успеть до прихода начальствующей над нами Ольги Николаевны Богдановой и её помощницы Фаины натянуть рабочий халат, подпоясав его верёвкой, и вместе с другими такелажниками ожидать распоряжений, кому и чем сегодня заняться. А заниматься приходилось многим. Необъятное пространство и неисчислимое хозяйство Эрмитажа обслуживала бригада из пятнадцати полуголодных юнцов. Четверо, включая меня, были художниками — Михаил Иванов, Олег Лягачёв и Владимир Овчинников; поэтов и писателей тоже было четверо — Владимир Уфлянд, Костя Кузьминский, Герман Сабуров и Паша Саутер; двое актёров — Миша Никитин и Валерий Кравченко; двое искусствоведов — литовец Коля Каспиравичус и бывший пограничник Андронов. Остальные к искусству отношения не имели, и «интеллектуалы хозчасти» с ними мало общались, хотя некоторые запомнились мне из-за странных фамилий — Рейх, Зайончек и Бирман.
Трудно даже перечислить, что входило в обязанности такелажников. В зимнее время нужно было успеть до открытия музея сгрести лопатами снег с тротуара, сколоть лёд с поребрика, наполнить водой жестяные бачки на батареях, чтобы поддерживать влажность воздуха и уберечь картины и мебель от растрескивания, перетащить тяжеленные дубовые шкафы из реставрационных мастерских в научные кабинеты, загрузить грузовик вёдрами с помоями из эрмитажной столовой, а после обеденного перерыва — разбирать музейные подвалы и вытряхивать пыль с ковров во внутренних дворах… Словом, чем только не приходилось заниматься бедным такелажникам! Фактически все хозяйственные работы этого громадного музея были взвалены на нашу бригаду. Спустя несколько десятилетий Ольга Николаевна Богданова скажет в своём интервью: «Боже мой, как же приходилось гонять бедных мальчишек! Не было ни техники, ни оборудования! Всё вручную! Мишка Шемякин был такой тощий — дунь, плюнь, и улетит!» И самое печальное: мы были не профессиональными работягами, а «интеллигентской дохлятиной», и это зачастую вело к увечьям, а иногда к трагическому концу.