Римма Маркова: «Леню я всю жизнь берегла, да не уберегла...»
Леонид — мужик, сейчас таких не делают. Что очень важно для актера, он нес пол. Почему теперь смотрят девчонки в экран — и вроде все у этого героя есть: и взгляд, и рост, и в брюках, — а не тянет? Мужик ведь чувствуется на уровне молекул. И девчонки за Леней ходили толпами, как крысы за дудочкой. А сколько по нему умирало артисток и артисточек! Причем все рвались со мной дружить-общаться, думали, что посодействую сближению. Я просто свирепела от этого!
— Люба Соколова на банкеты и презентации неизменно приходила с сумкой и набирала туда всего, что оставалось на столах. Все осуждали, шептались да делали выводы. Лично я думала: у нее, как и у меня, «пунктик», Люба же блокаду пережила... А оказалось — она кормила этой едой кучу старух! Когда все узнали, начали сами набивать ей сумки. Голод — это навсегда, от него невозможно отделаться. Маленькими мы с братом ели кору, студентами давились соевыми сырками... Сейчас дочь меня ругает: «Мам, ну что у тебя за манера — кто ни придет, сразу спрашиваешь, не хочет ли он есть?!» А я объясняю, что не могу по-другому. Мы с Леней росли во время страшной нищеты. Несмотря на разницу в возрасте в два года, я помню младшего братика с первых его дней. Кукол у меня не было, и он стал моей первой живой игрушкой. Родился таким хорошеньким! Белокурый ангелок с выразительными глазками. Покачаешь на ручках — засыпает, покажешь козу на пальчиках — улыбается. И даже когда он подрос, ощущение того, что Леня и есть мой ребенок, не отпустило.
Папа был провинциальным актером, их нанимали на специальных биржах. Меня он повсюду таскал с собой, и я видела, что даже на фоне всеобщей разрухи актеры бедствуют особенно сильно. Семья пережила два голода, одним из которых было дьявольское Поволжье. Тогда, конечно, и подумать никто не мог, что этот ад своими страшными цифрами статистики и фотодокументами войдет в учебники истории...
Мне шесть лет, и мы в Саратове. После того как была подъедена последняя травинка лебеды, мама пыталась по-разному вываривать кору деревьев. Тиф и холера гуляли повсюду с бесстыдным размахом. Моя красавица мама, сама опухшая и едва переставлявшая ноги, приходила в отчаяние, когда видела наши голодные обмороки и ничего не могла с этим поделать. У брата вместо задорных светлых кудряшек на голове образовалась сплошная корка. Очень она меня пугала. Я раз сто протягивала руку, но так и не смогла решиться ее потрогать. Моя кукла испортилась. Сломалась. Сидит с опущенными плечиками и потухшими глазками... О том, что мама написала своей сестре Гане прощальное письмо, я узнала, конечно, много позже. Она понимала, что все мы умираем, и спешила сказать родному человеку последние слова. Тетя Ганя тут же потребовала, чтобы мы любыми силами добирались до Казахстана. Оказалось, ее муж работал в тамошнем санатории в пекарне, затеплилась надежда... Мама, собрав остатки сил и нас, рванула к сестре. Прекрасный белый хлеб, опасаясь, как бы не объелись насмерть, нам поначалу давали крошечными порциями, и мы с Ленькой орали во всю глотку от обиды. Тетя Ганя смотрела на нас и тоже плакала. Так дядя Даня Харченко нас спас, а сам пострадал. Хлеб он таскал, понятное дело, с работы. Когда к его собственным четверым детям добавились еще три рта, воровство вскрылось и его выгнали. Но мы остались жить. У моей куклы снова появились веселые кудряшки.
...Риммой меня назвал отец. О том, почему выбрал для дочки имя скифского святого, да еще и мужского пола, мама рассказывала лаконично: «Идиот этот где-то услышал — и ему понравилось. Вот и уперся». У родителей вообще были странные отношения. Временами казалось, что их «несовпадение» не знает пределов. Но полвека они прожили вместе и двоих детей подняли, значит, не так уж все однозначно. Людьми были простыми — из крестьян — и без церемоний. Папа пытался меня воспитывать деревенскими методами — то есть лупил. Учеба эта не шла мне впрок, но определенную верткость привила. Стоило только понять, что надвигается экзекуция, я вопила что есть мочи. На мой ор в комнату, как коршун, влетала мама, и они с отцом начинали кричать куда громче меня. Темы были интересными: кто кого изначально не любил и так далее в различных вариациях. Увы, долго слушать не выходило — надо было пользоваться их увлеченностью своим дуэтом и смываться. Что удавалось не всегда. Забегая вперед, скажу: Таня моя, случалось, подшучивала над дедом так, что у него, бедного, сердце кололо.
— Пап, нашлепай ее уже за такие дела! — однажды не выдержала я.
— Да ты что? Как можно девочку-то? — растерялся папочка.
— Ничего себе, как ты запел! А меня ремнем выдирал...
— Дурак был деревенский. Думал — воспитываю, — окончательно расстроился он.
Кстати, Леньку папа, кажется, не лупил. Хотя его и не за что было. Брат рос моим полным антиподом — мягкий, тихий, что называется, себе на уме. Больше был по части порисовать, ножичком вырезать фигурку или лук смастерить. Я тряслась над ним всю свою жизнь, как цербер от всего мира охраняла. Детская жестокость, изощренная и бескомпромиссная, ведь пределов не знает. В силу того что родители постоянно переезжали, сталкиваться с ней приходилось часто. Кажется, меня третировали во всех школах, в которые нас с Леней заносило. Я была слишком худой, длинной, страшной, рыжей и конопатой, чтобы такие выпады не провоцировать. Дразнили Циркулем, Каланчой, Дылдой и прочая, прочая... Тогда мы жили в Вологде. Ленька в пятый класс пошел. Несколько раз с ним случались странные приступы сильнейшей головной боли. И однажды он признался мне, что его бьют ребята. Попал в компанию, которая активно подворовывала все, что плохо лежит. Когда брат не захотел этим заниматься, начались проблемы. Пришлось провожать его из школы. Снега в ту зиму намело горы... Топаем с Леней по узеньким деревянным мосткам, а впереди стоят мальчишки.
— Иди, Лень, вперед, — командую я.
— Там же эти... Давай обойдем.
— Нет!
Сердце мое колотилось где-то в районе левой пятки, так боялась! Я была готова бить налево и направо. Леня же драться вообще не умел. Так и шли через живой коридор: сжатая до предела пружина — я и покорный брат. Расступились они, только когда мое звериное лицо приблизилось к ним вплотную. После этого случая от Лени отстали.
Портфелей тогда не было, и в школу ходили в надежде на скорейший коммунизм с чем придется. Я — с деревянным баулом. Им и била. Вскоре досадное Каланча сменилось на милитаристское Майор. Каждый обиженный мог обратиться ко мне за помощью. Я вкупе с деревянным баулом стала олицетворением высшей рукастой справедливости. Правда иногда приходилось лупить на всякий случай весь класс... И настал тот день, когда отучить меня махать кулаками собралась вся школа. Но куда им против гениального стратега Майора! Ни разу они меня не поймали. Смывалась через окно в уборной, через чердак... Поэтому была вечно ободранной, чумазой. Мама всплескивала руками: «Господи, да что ж это такое? Почему родилось все наоборот?!» Как всегда, не получив реванша надо мной лично, переключились на безответного Леню. Но быстро поняли свой просчет: тех, кто смел тронуть брата, я била в кровь... Наверное, многое сейчас кажется диким, но надо понимать, в какое время мы жили. Дети улиц же. Гуляй, рванина! Однажды ровесник пырнул меня ножом прямо по дороге в школьную библиотеку. Хорошо, что мы в морозы носили толстенные такие «овчины» и лезвие финки не смогло пробить ее, по руке прошло вскользь. До сих пор шрам остался. А тогда я радовалась, что его за проступок выгнали из школы. Словом, воспитала в себе бойца, что в свою очередь помешало стать бойцом моему брату. Но я этого пока еще не понимала.
— Кто первым на сцену вышел, вы или Леонид?
— Впервые на театральные подмостки мы с братом вышли в Саратове. Папа там актерствовал. Четырехлетнего Леньку выносили на руках в постановке «Хижина дяди Тома». Он почти всегда ревел из протеста — спектакли шли вечером и ему хотелось спать. С той поры сцену недолюбливал, поэтому не мечтал об актерской карьере даже когда подрос. А мне досталась роль с репликой в постановке «Разгром». «Ведут! Ведут! Шпиона ведут!» — вопила я, с трудом справляясь со своим восторгом от того, что доверили самостоятельный выход на сцену. Настоящие роли мы получили позже, в якутском театре. На спектакль «Дети улиц» билетов было не достать, женщины рыдали, у театра постоянно дежурила скорая... Леня так играл девочку Вальку, которая умирала, что зал захлебывался слезами. Верила даже я. Кстати, сама в той постановке играла мальчика Кольку, брата Ленькиной героини. Просто по сюжету брат должен быть старшим...
Актерство у нас с братом от отца. Надо признаться, что мы все время переезжали, как цыганский табор, не только по причине папиной работы, но и их с мамой причудливых отношений. Отец ревновал ее как бешеный. Ему везде чудились соперники. Однажды так допек свою красавицу Морю ревностью, что она, прихватив Леньку, уехала. Меня, любимую папину дочку, милостиво оставила ему. Я особенно и не переживала, но легко поддержала папин план по возвращению мамы домой. Он нарядил меня в тряпье, перепачкал лицо, растрепал волосенки и сфотографировал. Продукт своего творчества отправил маминой сестре (знал, что жене, кроме как к ней, ехать некуда): мол, пусть поглядит, как дочке без нее плохо. Когда спектакль не произвел ожидаемого впечатления, мы потащились к Харченкам сами. На вокзале папа уговаривал меня соврать маме, как он под поезд бросался... Но она нас и без истории про суицид не выгнала. Отец, наверное, очень страдал от своей неразделенной любви. Мстил маме за равнодушие многочисленными походами налево. Или просто искал тепла... Влюбчивость и талант к невозможным отношениям он тоже передал нам с братом.
Тот татарин, красоты неописуемой, учился со мной в одной школе. Как я в него влюбилась! Страдала, рыдала до утра в подушку. Понимала про свое уродство и отсутствие малейшей надежды на взаимность. А какой должна быть самооценка у девочки, которую все время называют нелиричными словами? Чувства своего я не решилась открыть даже Лене, предпочитая тратить время на размышления, каким способом покончить с собой.
...В актерскую студию в Вологде пошла, потому что в своем предназначении не сомневалась. Ленька — главным образом по причине «а куда еще в Вологде идти?» Война ведь... Но это была судьба. Руководитель студии Лия Ротбаум отправила нас в Москву к мастеру, у которого училась сама, — Ивану Николаевичу Берсеневу. Толпы желающих попасть в студию при Театре имени Ленинского комсомола! Кто-то плакал, иные падали в обмороки. И голос Серафимы Бирман: «Не расстраивайтесь! Вас ждут фабрики и заводы!» Когда мы с братом увидели свои фамилии в списках зачисленных, пешком обошли всю столицу — как счастливые рванули от вокзала, так к нему и пришли обратно. И всю дорогу твердили: «Мы покорим Москву!» О самом процессе покорения рассказывать неохота — сто раз говорено. Потому что мы подавали надежды, весь театр принимал участие. Нас называли фаворитами Берсенева, и Иван Николаевич то и дело это подтверждал. Сначала поселил прямо в красном уголке театра, и мы жили среди вымпелов и лысых гипсовых голов товарища Ленина. Позже через жену Маленкова, с коим Берсенев приятельствовал, нас устроили в комнатку общежития Московского энергетического института. В стране действовала голодная карточная система. Ивану Николаевичу как худруку выдавали талоны на бесплатные обеды в ЦДРИ. Он отдавал эти талоны нам с Леней, и мы ходили через день туда кушать. Татьяна Кирилловна Окуневская принесла подарок — хозяйственное мыло и кусочек «Земляничного», которое сейчас понюхай — наверное, вывернет... А тогда этот розовый микроскопический квадратик казался французскими духами. В театр привезли картошку для сотрудников. Студия, конечно, к этому никакого отношения не имела. Валентина Серова полагавшиеся ей восемь килограммов отдала нам. Так и перебивались. Но студенты редко живут роскошно. Особенно с периферии, а мы с Леней были, конечно, село селом. Мама зашивала мешочек с крупой наглухо, чтобы не есть самим, потому что летом приедем мы с Ленькой и надо нас как-то откармливать. Мы были как две длинные бледные воши. Однажды на занятии по физкультуре кульбит какой-то выполнили, рухнули на маты, а встать с них не смогли. Мы же рослые оба, организм не успевал набирать необходимое... Родители жили тогда в Махачкале. В тамошнем театре познакомились с Кешей Смоктуновским. Он настолько поразил меня своей игрой, что недолго думая, я как будущая артистка пригласила его в Москву. «Да с таким талантом, как у тебя!..» — уверяла я. И Кеша приехал. Так в комнатке размером «боже, помоги втиснуть хоть маленький столик» между нашими с Леней двумя матрацами по-царски расположился Смоктуновский. Я опекала его изо всех сил: возила по театрам, знакомила с разными людьми. Кеша всем нравился, но в штат его не брали. В конце концов притащила к Софье Владимировне Гиацинтовой: «Выгоните полтеатра и возьмите Кешу! Он за них за всех отработает». И Кеша несколько месяцев за семь рублей выходил в массовке. Однажды от отчаяния даже предложил мне выйти за него замуж. «Ты чокнулся?» — только и спросила я, потому как была страшно занята очередной безответной любовью. Спустя несколько лет Смоктуновский напишет мне на книге: «Сестра моя, если бы не ты, все было бы по-другому».