Джек Лондон. Камень, который отвергли строители
Он уже и сам не знал, чего хочет больше — уснуть или умереть. И в эту ночь его будто качало на волнах рыбацкой шхуны из тех давних лет и неясно было, что это — сон или бред. Кажется, его тормошили, кажется, он открыл глаза и, глупо улыбнувшись, сказал "хелло", а потом опять куда-то провалился.
Открыв глаза, он вдруг вновь оказался за столом в окружении этих мерзавцев — тех, кто называл себя его друзьями в последние годы, кого и сам малодушно предпочитал называть друзьями. Кому бесконечно давал деньги, кого кормил, поил и одевал, кто беззастенчиво крал у него и едва ли не в лицо над ним смеялся.
Он даже имен их уже толком не помнил, так много их было. Один из них — как его, Алекс, Питер, Том? — склонился к его лицу близко-близко и с ухмылкой спросил: «А скажи, старина, отчего тебе все-таки так с бабами не везет? Вот все при тебе — ты успешный, знаменитый, умный, красивый, сильный, ты круче нас всех вместе взятых, любая посчитает за счастье пойти за тобой, так почему же ты выбираешь... вот таких?»
Его качало, и сил хватило только чтобы схватить этого Алекса, Питера или Тома за лацкан и отпихнуть от себя. Что он мог ответить, он — успешный, знаменитый, умный, красивый и сильный? Неужели сказать правду? Неужели сказать как есть: меня просто никто не любит, да я и сам себя не люблю.
Он зажмурился изо всех сил, чтобы не видеть, как вокруг пируют за его счет в его доме чужие люди, и зажал руками уши, чтобы не слышать их пьяного смеха. А когда снова открыл глаза, увидел перед собой Флору. Женщину, которая его родила. Ту, которую называл матерью только в третьем лице, да и то через силу. Ту, что отказала ему в любви самой первой.
Лицо Флоры, которая его не хотела, так похоже на его собственное: грубоватое, губастое... Очки на мясистом носу, черный парик. Бесконечное упрямство, самовлюбленность, актерство — ни одной чистой ноты, сплошная фальшь. Слышишь, как там тебя, Алекс, Питер или Том, вот, посмейся: эта женщина начала использовать меня еще до моего рождения! Это о ней он однажды спокойно признается в письме знакомой: «Существует по крайней мере один пункт, по которому у нас с вами нет расхождения, а именно — мнение о характере моей матушки. Поверьте, вы не видели и тысячной доли дьявольских штучек, на которые она способна».
О да, она была способна. Однажды в июне 1875-го жители Сан-Франциско прочли в утренней газете «Кроникл» криминальный репортаж: муж выгнал из дому женщину, отказавшуюся сделать аборт, та выстрелила себе в висок и чудом осталась жива. Никто не стал разбираться в том, что история рассказана друзьями «жертвы», Флоры Уэллман, с ее слов. Все были на стороне бедной женщины, которую муж, профессор Чейни, астролог-ирландец, заставлял тяжело работать чуть ли не в няньках и прачках у чужих людей, у которой отбирал деньги и вещи, которую выгонял из дому, а когда она отказалась уйти, просто бросил. Да что там, до Флоры Уильям Чейни свел в могилу несколько предыдущих жен и отсидел срок в тюрьме. Нет, никто не разбирался, а стоило бы.
Флора никогда не была замужем за профессором Чейни. Рана ее была просто царапиной — чистый спектакль, самоубийством эта женщина вовсе кончать не намеревалась. Зато профессор был опозорен на всю жизнь, бежал из Сан-Франциско, и его ребенок никогда не увидел отца.
Тридцатилетняя мисс Уэллман была совсем нехороша собой. Происходившая из приличной семьи в Огайо, она получила прекрасное образование и обладала светскими манерами. Вот только нрав имела отвратительный: переменчивый, нервный и спонтанный. Родители с ней справиться не могли, сказался на характере и перенесенный тиф. Словом, в двадцать пять, когда очередная вожжа попала под хвост, она попросту уехала из отчего дома, навсегда порвав с родными. Три года переезжала из города в город, зарабатывая уроками музыки. В конце концов добралась до Сиэтла и жизнь вела вовсе не добродетельную: в меблированных комнатах в одно и то же время слыла то мисс Уэллман, то миссис Смит, то миссис Чейни, хотя и не была замужем ни разу.
Чейни же был чистокровным ирландцем с извилистой биографией, могучим атлетом при курьезно малом росте. К моменту встречи с Флорой он, уже пожилой человек, стал популярным астрологом, предсказания которого неминуемо сбывались, а еще издавал журналы, писал статьи, читал лекции и преподавал. Собрал огромную библиотеку, интересовался философией, математикой и оккультизмом, языками, историей...
Сойдясь с Чейни, Флора страстно увлеклась астрологией, а вдобавок еще и спиритизмом — согласно моде тех лет. В результате зарабатывали оба неплохо и прожили вместе чуть меньше года, при этом не храня друг другу верности. До конца жизни Чейни не признал отцовства — даже когда его сын прославился.
Более того, в ответ на письмо, которое Джек написал ему в двадцать три года, бестрепетно ответил, что никак не мог быть его отцом. Флора, мол, когда-то просила его об одолжении: она родит ребенка от другого мужчины, а Чейни даст ему свое имя. Потом поставила его перед фактом и инсценировкой самоубийства сломала ему жизнь. Лишь спустя десятилетия Чейни удалось вновь заслужить приличную репутацию. Он жил в бедности, продолжая заниматься астрологией и преподаванием, и закончил жизнь при обстоятельствах, детально им самим предсказанных.
Флора нашла приют в доме друзей, где проводила спиритические сеансы до самого двенадцатого января 1876 года, когда родила сына Джона Чейни. Под этим именем мальчику суждено было прожить восемь месяцев, пока мать не вышла замуж за Джона Лондона и не изменила имя ребенка на Джек. На сей раз взбалмошной, лишенной каких-либо моральных опор женщине действительно повезло.
Джон Лондон был человеком порядочным и добрым, многодетным вдовцом, сильно тосковавшим по умершей жене. Собственно, в попытке утешиться иллюзией он и пришел на спиритический сеанс Флоры. Вскоре та убедила его в том, что станет ему хорошей женой и матерью его детям, женила на себе в сентябре 1876 года и тут же переехала к мужу с сыном-младенцем. Старшей дочери Джона было тогда десять, Элиза была некрасивой, но не по годам взрослой, честной и верной. С первого взгляда она полюбила сводного брата и взяла над ним шефство — навсегда.
...Он снова крепко зажмурился и снова открыл глаза — и впервые за долгое время с облегчением выдохнул. Потому что над ним склонились лица женщин, которые вправду его любили как умели. Из них он, по сути, составил себе маму.
Флора была плохой матерью, безответственной и холодной. Маленькая Элиза практически полностью взяла на себя ее обязанности — кормила братишку, ухаживала за ним, исправляла оплошности мачехи. К счастью, вскоре у нее появилась подмога: новоявленная миссис Лондон наняла для сына кормилицу — негритянку Дженни, Вирджинию Прентисс, недавно потерявшую ребенка. Всю нерастраченную материнскую любовь Дженни подарила воспитаннику. Именно ее лицо, улыбка, руки, объятия, голос представлялись Джеку при слове «мать». Ее — и Элизы.
Детство было то бедным, то нищим: постоянное вмешательство авантюристки Флоры в дела мужа то и дело ставило того на грань банкротства. Порой семья буквально голодала, дети тяжело болели, Джек едва не умер от дифтерита. Супруги ссорились, Флора то устраивала скандалы, то притворялась смертельно больной и укладывалась в постель, регулярно собирала у себя спиритов (при этом на стол клали маленького Джека, и восемь пар рук кружили его по комнате), а домашние хлопоты полностью легли на плечи маленькой Элизы.
В конце концов Джек стал нервным и беспокойным, его хрупкая, болезненно истончившаяся психика так никогда уже и не окрепла. Он обожал отчима, во всем подражал ему, называл отцом и с тоской видел, с каким терпеливым достоинством Джон Лондон несет ответственность за семью и насколько он на самом деле несчастлив.
Это Элиза научила его читать, она брала маленького братишку с собой в школу, потому что того не с кем было оставить. Когда после Сан-Франциско и Окленда семья на какое-то время обосновалась на ранчо в долине Ливермор, Джек изо всех сил помогал отчиму и на всю жизнь заразился любовью Джона к сельскому хозяйству, а в любую свободную минуту читал. И однажды открыл сестре свою заветную мечту: «Знаешь, Лиза, я до сорока лет не женюсь. Заведу большой дом, а одну комнату наполню только книгами». По-своему эта мечта и вправду осуществится: к сорока у него будет большой дом, комнат, доверху набитых книгами, там будет несколько, вот только с женитьбой получится совсем иначе.
Тем временем Флора взяла на полный пансион жильца — вдовца средних лет по фамилии Шепард, ветерана Гражданской войны, обремененного тремя детьми, старшему из которых исполнилось тринадцать. Как водится, хлопоты снова взвалили на Элизу — теперь шестнадцатилетней девочке пришлось ухаживать еще и за этой семьей. В конце концов ее попросту выдали замуж за Шепарда и единственный друг, самая близкая Джеку душа оставила его: муж увез Элизу.
Когда ранчо прогорело, Лондоны вернулись в Окленд. Десятилетний Джек чувствовал себя беспросветно одиноким. Тосковал по Элизе, постоянно дрался в школе, совершенно замкнулся в себе и находил спасение только в книгах. Он читал запоем, до головокружения, до нервных припадков, а в тринадцать лет встретил в публичной библиотеке женщину, которая оказала на него колоссальное влияние, — библиотекаря Айну Кулбрит. Проницательная молодая женщина первой разглядела в нем искру. Помогала с выбором книг, разговаривала с ним о литературе, знакомила с интересными людьми богемного круга, а главное — поощряла писать. Потому что к этому времени Джеку уже было о чем рассказать.
...Кто-то бьет его по щекам и зовет: «Джек, Джек!!!» — но он не хочет открывать глаза. Сколько раз он слышал это «Джек!» с разными интонациями — требовательными, насмешливыми, грубыми или добродушными. С тех пор как отчим остался без работы и одиннадцатилетний мальчишка в одиночку кормил семью, продавая на улицах газеты, убирая пивные павильоны в парке и расставляя кегли в кегельбане. С тех пор как в четырнадцать выбивался из сил на консервной фабрике. С тех пор как в пятнадцать, заняв у няни Дженни триста долларов, купил старую шхуну, подался в браконьеры, ловил устриц и звался ни много ни мало «устричным пиратом», а потом такие же братья-пираты стали называть его Принцем — за дерзость, удачливость и редкую храбрость. С тех пор как перешел в рыбацкий патруль, а потом устроился матросом на промысловое судно и чудом уцелел, попав в тайфун. С тех пор как стал бродягой и месяц отсидел в тюрьме. С тех пор как в разгар золотой лихорадки 1897—1898 годов подался в старатели и переболел цингой на Аляске. С тех пор как писал военные корреспонденции с фронтов Русско-японской войны. С тех пор как боксировал и побеждал в тяжелом весе. И все это время одержимо писал очерки и рассказы, обивал пороги редакций и бился за право опубликовать хоть букву, хоть слово! «Джек!» — кричали, звали, скандировали, цедили сквозь зубы люди, с которыми сводила судьба.